Смітник
Призи для переможців «Критого ровера — 2016»
Яцишинаній. 2009 або 2010 рік.
Богуміл Грабал «Я обслуговував англійського короля»
…і тоді вже настала черга сміятися зубному техніку панові Шлосеру, він любив експрес-ремонти, на яких можна було заробити найбільше, його сезон починався разом з сезоном ловів на зайців і фазанів, бо щовечора після полювання мисливське товариство напивалося так, що чимало стрільців, ригаючи, випльовували штучні щелепи, а потім ненароком чавили їх ногами, і завдяки цьому пан Шлосер працював день і ніч, щоб їх направити, поки жона мисливця нічого не пронюхала і поки можна ту втрату затаїти від сім’ї бодай на кілька днів…
Ліза мені з гордістю розповідала, що тут найздоровіше повітря у цілій Європі, ще одне таке місце є лише під Прагою над Оуголічками і Подморжанами, і що це перша європейська станція шляхетного розплоджування людей, що нацистська партія побудувала тут першу лабораторію зі схрещування шляхетної крові німецьких дівчат і чистокровних солдатів, як з армії, так і з СС, усе на науковій основі, і щодня тут відбуваються націонал-соціалістські злягання так, як ті злягання відбувалися колись у войовничих древніх германців, і, головне, тут майбутні породіллі виношують у своїх лонах нових людей Європи, тут вони й народжують, а за рік діти поїдуть до Тироля, Баварії, до Шварцвальду або до моря, щоб там у яслах і садках продовжити вишкіл нової людини, проте вже без матерів, а під наглядом нової школи.
Хоч у мене й не було твердого комірця на фраці, але, напевно, вперше я мав відчуття, що не конче високим бути, головне — високим почуватися…
…як сказав цей лікар тією жахливою німецько-судетською говіркою, якої я не розумів, але дуже добре відчував, з якою злістю він каже, що коли якийсь засраний чех хоче взяти німку, то його сперма має бути щонайменше удвічі цінніша, ніж сім’я найостаннішого служки в найостаннішому готелі міста Хеба, і додав, що плювок, яким перша ліпша німка харкне мені межи очі, для неї настільки ж ганебний, наскільки для мене почесний… І раптом десь звіддаля промайнули переді мною новини в газетах, що в той самий день, коли німці розстрілюють чехів, я граюся тут з прутнем, аби мати змогу оженитися з німкою. І раптом мене охопив жах, що там відбуваються страти, а я стою тут перед лікарем з пуцюриною в жмені і не можу досягти ерекції і видати йому кілька крапель сперми. Потім відчинилися двері, з’явився лікар з моїми паперами, видно лише щойно уважніше прочитав, про кого йдеться, бо люб’язно запитав: «Herr Ditie, was ist den los?..» і поплескав мене по плечу, дав якісь фотографії і запалив світло, і я розглядав голі порнографічні групки, усе це я вже знав, це раніше, коли таке бачив, то відразу ціпенів, щойно взявши до рук, але тепер що довше я тасував ці порнофотки, то ясніше бачив заголовки і новини в газетах, які повідомляли, що оцей і четверо інших засуджені і розстріляні, і щодня нові, і всі безневинні… а я стою тут з прутнем в одній руці, а іншою перекладаю на столі порнографічні фотки і ніяк не досягаю того, що від мене чекають, щоб потім запліднити німецьку жінку, мою наречену Лізу, врешті-решт, мусила прийти молода сестричка, вона зробила кілька рухів, і я вже не міг і не був здатний ні про що інше думати, рука в молодої сестрички була така спритна, що за пару хвилин вона занесла на аркуші кілька крапель мого сімені, яке через півгодини визнали винятковим і одним з небагатьох, яке здатне запліднити гідним чином арійську вульву… отож адміністрація охорони німецької честі і крові не знайшла жодних перешкод проти того, щоб я пошлюбив арійку німецької крові, і рішучі удари печаток дали мені дозвіл на весілля, а в цей час чеські патріоти такими самими ударами тих самих печаток були засуджені на смерть.
І ось надвечір я стояв перед брамою панкрацької в’язниці, а за мною вийшов ще один звільнений… він як вийшов, так і звалився, сів на тротуар, у фіолетовому затемненні проїжджали трамваї, текли вгору і вниз потоки перехожих, молодята трималися за руки, у сутінках гралися діти, ніби й не було війни, ніби на світі лише квіти, обійми і закохані погляди, у цих теплих сутінках блузки і сукні на дівчатах були такі звабливі, що я теж охоче дивився на те, що було приготоване для чоловічих очей і зумисне обіцяло еротичні радощі… «Яка краса», — сказав той чоловік, коли отямився, і тоді я запропонував йому свою допомогу… я спитав: «Скільки років?» Він сказав, що відсидів десять років… і хотів встати, але не зміг, мені довелося його підтримувати, він запитав, чи я не кваплюся. Я відповів, що ні, а коли він запитав, за що я сидів, я сказав: «За нелегальну діяльність», відтак ми рушили до трамваю, і мені довелося допомагати йому, і знову скрізь, у трамваї і на вулицях, було повно людей, і всі нібито поверталися або йшли на якусь танцювальну забаву, лише тепер я помітив, що властиво пражанки красивіші, ніж ті німки, що в них кращий смак, бо на німках будь-який одяг сидить як однострій, що їхнє вбрання, ті дірндли й зелені камізельки з мисливськими капелюшками несуть відбиток чогось військового… І ось я сидів біля сивого молодика, напевно, йому було не більше тридцяти, і я сказав, що він хоч і сивий, але ще такий молодий, а потім ні з того ні з сього запитав: кого ви убили? Він хвильку повагався, потім довго дивився на випнуті перса дівчини, що трималася однією рукою за петлю в трамваї, і спитав: звідки ви знаєте? І я відповів, що обслуговував ефіопського імператора…
…і ось я взяв кайло і цілий день шукав у дворі, наступного дня я дав синочкові п’ять кіля цвяхів, і він весело забивав їх у підлогу, поки я шукав свою дружину, а його матусю, і лише на третій день натрапив на її мешти, і поволеньки, бо Зіґфрід кричав і плакав, що в нього нема цвяхів, ніхто не приносив йому нових, і він бив молотком по голівках уже забитих, я поволі витягав з румовищ і сміття свою Лізу, і, коли вивільнив половину її тіла, то побачив, як, скрутившись клубочком, вона захищала своїм тілом фіброву валізку, яку я спочатку дбайливо заховав, а потім відкопав свою дружину, але без голови. Повітряною хвилею їй відірвало голову, яку ми шукали ще два дні, а синочок продовжував бити молотком і забивати цвяхи в підлогу і в мою голову. І ось на четвертий день я взяв валізку і, не попрощавшись, пішов, і позаду мене замовкали удари молотка, ці удари я потім чув майже все своє життя, бо того вечора мали приїхати за моїм синочком Зіґфрідом з товариства схиблених діток, а Лізу ми поховали в братській могилі, навіть ніби й з головою, але це був лише намотаний на тулубі шалик, аби люди не подумали казна-що…
Ми підійшли до ялини, гарної ялини, яку вже до половини обступили соснові і ялинові відростки, і ми їх відсікали, і шар за шаром укладали все вище й вище, аж поки прийшли двоє робітників з пилкою, і пан професор сказав мені, що це не звичайна ялина, а резонансна, і на доказ цього витяг із сумки камертон, ударив ним об стовбур і приставив мені до вуха, і камертон гарно зазвучав, видаючи світлі звуки, повні концентричних кольорових кілець, а потім він порадив, щоб я, приклавши вухо до стовбура, послухав ці райські звуки… і так ми обоє стояли, обіймаючи резонансну ялину, дівчина сиділа на пеньку й курила, демонструючи не так байдужість, як те, що їй усе набридло і надокучило, вона закочувала очі до неба, ніби жалілася йому, з ким тут, на цьому світі, їй доводиться нудьгувати, я сповз на землю і обіймав, уклякнувши, той стовбур, який гудів гучніше за телеграфний стовп, а потім, коли робітники стали на коліна, щоб спиляти ялину, я виліз на купу зрізаних гілок, що сягали до половини ялинового тіла, і прислухався, як врізається пила і піднімається від ялини вгору гучна скарга, я чув, як вона граційно піднімається і як убиває її безперервний гук пилки, як скаржиться стовбур, що йому вгризаються в тіло… відтак пан професор гаркнув, щоб я спустився вниз, я зісковзнув, і за хвилю ялина нахилилася, загойдалася, ще трішки постояла, нахилившись, а потім швидко з наріканням упала від самого кореня, і складені на купу гілки, наче розкриленими руками, затримали її, уповільнивши падіння і, як сказав пан професор, уберегли, не давши розколотися і замовкнути музиці ялинових кілець, бо таких ялин, як ця, мало, і що тепер справа за нами, її треба обчухрати, акуратно і за планом, який у нього при собі, розпиляти і, знову ж таки, акуратно на подушках з гілок відвезти на фабрику, де цю ялину розпиляють на дошки, на дощечки, на тоненькі дощиночки, з яких на фабриці зроблять скрипки й віолончелі, музичні смичкові інструменти… але головне знайти оті дощечки, які назавжди законсервували в собі ялинову музику…
Відтак одного дня я поїхав на фабрику з тим музичним деревом і, здавши його, отримав платню, купив харчі і крупи, а ще купив пляшечку коньяку і букет гвоздик, і вже збирався додому, але на розі фабрики почався дощ, і тоді я сховався під дерево, а потім забіг до якоїсь старої вбиральні, аби сховатися від зливи, що барабанила по дошках, якими була вкрита стріха тієї вбиральні, але то була не вбиральня, то мусив бути колись шільтергауз, будиночок для військової варти, я помітив, що й щілини з боків будиночка забиті дощечками, аби не дуло… І от я сидів там, роззирався, постукуючи по тих дощечках, якими були оббиті стріха і бічна стіна… а коли дощ перестав, я повернувся на фабрику музичних інструментів, двічі мене виганяли, але я все ж пробився до директора і повів його за фабрику, за зруйнований склад, і все вийшло так, як я й передбачав, десять коштовних дощечок бозна-якої давності, якими хтось перед роками оббив цю вартівню від протягів… «Як ви здогадалися, що це музичне резонансне дерево?» — здивувався директор… «Я обслуговував ефіопського імператора», — кажу, але директор сміявся, попліскуючи мене по спині і захлинаючись зо сміху, і повторював: то вам пощастило… я теж посміхався, бо, напевно, я так змінився, що вже ніхто в мені і не впізнав би того, хто справді обслуговував ефіопського імператора… Але тепер я сприймав усе це інакше, я навчився кпити сам із себе, мені вже вистачало самого себе. Присутність людей починала мене обтяжувати, я відчував, що розмовляти мені доведеться хіба з самим собою, що це буде наймиліший і найприємніший для мене співбесідник, моє друге «я», той мій спонукач і вихователь, що сидів у мені, з яким я тепер заходив у бесіду з дедалі більшим і більшим задоволенням.
Купивши в крамниці консерви, і ковбасу, і великий буханець хліба, я зупинявся у шинку, селяни з шинкарем підсідали і випитували мене, чи подобається мені в горах, на тих безлюдних місцинах. І я з захватом пояснював їм, що в житті ніде й ніхто такого, як у них, не бачив, я розповідав так, ніби потрапив сюди проїздом на машині або поселився на якихось два-три дні, я говорив як турист, як людина, захоплена природою, як городянин, який завжди, щойно приїде в село, то починає верзти романтичну нісенітницю про те, які красиві ліси, які прекрасні вершини гір у хмарах і з яким задоволенням він буцімто оселився б тут назавжди, так тут прекрасно…
…і я міг уявити, як згори з того цвинтаря аж до самого струмочка стікають соки небіжчиків, звичайно, перш ніж потрапити сюди, вони були перегнані і проціджені прекрасною землею, яка вміє робити з трупів цвяхи, на яких можна повіситися, і прозору воду, якою я вмиваюся, так само, як через багато років де-небудь хтось митиме обличчя моєю метаморфозою, хтось чиркне сірник з фосфору мого тіла… і я ніколи не міг стриматися, щоб не попити води з цього струмочка під кладовищем, спочатку я цю воду пробував, ніби дегустатор вино, і так само, як доктор Бадештубе і Бернкастеллєр, знавці рислінгу, здатні виявити у вині запах паротягів, які сотнями проїжджають щодня повз виноградники, або запах багать, які щодня розводять виноградарі, аби підігріти сніданок чи обід, так само, як дим можна розпізнати в букеті рислінгу, так ото і я куштував небіжчиків, давно похованих там, на цвинтарі вгорі, я пробував їх на смак…
…і я зрадів, що селяни пробилися крізь сніг до мене, що прийшли до мене, що злякалися мене, бо мені треба бути кимось винятковим, бо я й справді учень метрдотеля пана Скржіванека, який обслуговував англійського короля, а я мав таку честь, що обслуговував ефіопського імператора, і він назавжди відзначив мене орденом, і цей орден додав мені сили, аби я написав для читачів цю історію… як здійснилося неймовірне.
«Офіційні продажі iPhone X в Україні стартують 8 грудня, а ціна смартфона становитиме майже 12 мінімальних зарплат»
Олівер Сакс «Чоловік, який сплутав дружину з капелюхом»
— Що ви бачите? — запитав я пацієнта, витягуючи першу картинку.
— Куб, звичайно.
— А зараз? — запитав я, простягаючи наступну. Він попросив оглянути його ближче — і швидко впорався з завданням:
— Це, звісно, дванадцятигранник. Та й на інші не варто витрачати часу — з двадцятигранником я також упораюся.
Вочевидь, геометричні форми не становили для нього жодних труднощів. А як щодо облич? Я дістав колоду карт. Він легко розпізнав кожну з них, включно з валетами, дамами, королями і джокерами. Щоправда, карти — це лише стилізовані зображення, і неможливо було визначити, що саме він бачив — обличчя чи просто шаблонні картинки.
Тоді я вирішив показати йому збірку карикатур, котру також прихопив у своєму портфелі. Із цим завданням він також упорався переважно добре. Сигара Черчілля, ніс Шнобеля — щойно він виділяв ключову деталь, як негайно впізнавав обличчя. Але знов-таки, карикатури формальні й схематичні.
Залишалося перевірити, як він упорається зі справжніми, реалістично зображеними обличчями. Я ввімкнув телевізор без звуку й відшукав на одному з каналів старий фільм із Бетті Дейвіс. На екрані саме розгорталася любовна сцена. Акторку доктор П. не впізнавав (хоча він міг і не знати про її існування). Та ще більше вражало те, що він зовсім не вловлював, як змінювалися вирази облич акторки та її партнера. І це під час бурхливої сцени, в якій герої переходили від палкої млості до запаморочливих пристрастей, від подиву, огиди й гніву — до примирення у ніжних обіймах. Доктор П. не міг вловити жодного з цих почуттів. Він був навіть не певен, чи розуміє, що відбувається і хто є хто, не розрізняв, де чоловік, а де жінка. Він коментував побачене так, наче щойно впав з Марса. Я припустив, що труднощі професора могли бути пов’язані з химерністю кіношного голлівудського світу.
А чи впізнав би він знайомі обличчя зі свого власного життя? Стіни помешкання прикрашали фотографії його родичів, колег, учнів та самого доктора П. Я зібрав знімки у стіс і, відчуваючи занепокоєння, почав їх показувати. Те, що здавалося кумедним під час перегляду фільму, виявилося трагічним, коли мова пішла про реальне життя. Насправді він не впізнавав фактично нікого — ані родичів, ані учнів чи колег — навіть себе самого. Хіба що Ейнштейна він упізнав за притаманними рисами — вусами і зачіскою. Так само йому вдалося відгадати ще кількох осіб.
— Ага, це Пол! — вигукнув П., поглянувши на знімок брата. — Квадратна щелепа, великі зуби — я би його де завгодно впізнав!
Та чи впізнавав він саме Пола — чи, може, бачив лише одну-дві риси, що підказали йому, кому вони належать? Відсутність особливих прикмет залишала його цілковито розгубленим. Але його підводили не просто проблеми пізнавальної активності, гнозису, — щось абсолютно хибне було в його підході до сприйняття дійсності. Адже розглядав він ці світлини — навіть ті, де були зображені його найближчі люди, — так, наче складав абстрактні пазли чи розв’язував тести. Жодне з облич не видавалось йому знайомим, нікого з них він не сприймав як «його» чи «її», розрізняючи лише групи розрізнених рис, як «щось». Тож за його формальним гнозисом не залишалось нічого особистісного. Це й породжувало його сліпу байдужість до виразів облич. Ми звикли бачити, як крізь обличчя проглядають персональні риси людини, розпізнавати в особі — особистість. Але для доктора П. персон у такому розумінні не існувало, за обличчями він не бачив ані зовнішніх, ані внутрішніх персональних ознак.
Дорогою я купив у квіткарки розкішну червону троянду до своєї бутоньєрки. Тепер я витягнув її і передав йому. Він узяв троянду, як бере зразки ботанік чи лікар-морфолог, а не як людина, котрій дали квітку.
— Близько п’ятнадцяти сантиметрів завдовжки, — прокоментував він. — Звивиста червона форма з зеленим лінійним придатком.
— Гаразд, — сказав я підбадьорливо, — і як ви гадаєте, що це, докторе П.?
— Важко одразу сказати... — зніяковів він. — Цьому об’єкту бракує простих симетрій, як у правильних багатогранників, хоча, можливо, його симетрія — вищого порядку... Я думаю, що, можливо, це якась рослина чи квітка.
— Можливо? — запитав я.
— Так, можливо.
— Куб, звичайно.
— А зараз? — запитав я, простягаючи наступну. Він попросив оглянути його ближче — і швидко впорався з завданням:
— Це, звісно, дванадцятигранник. Та й на інші не варто витрачати часу — з двадцятигранником я також упораюся.
Вочевидь, геометричні форми не становили для нього жодних труднощів. А як щодо облич? Я дістав колоду карт. Він легко розпізнав кожну з них, включно з валетами, дамами, королями і джокерами. Щоправда, карти — це лише стилізовані зображення, і неможливо було визначити, що саме він бачив — обличчя чи просто шаблонні картинки.
Тоді я вирішив показати йому збірку карикатур, котру також прихопив у своєму портфелі. Із цим завданням він також упорався переважно добре. Сигара Черчілля, ніс Шнобеля — щойно він виділяв ключову деталь, як негайно впізнавав обличчя. Але знов-таки, карикатури формальні й схематичні.
Залишалося перевірити, як він упорається зі справжніми, реалістично зображеними обличчями. Я ввімкнув телевізор без звуку й відшукав на одному з каналів старий фільм із Бетті Дейвіс. На екрані саме розгорталася любовна сцена. Акторку доктор П. не впізнавав (хоча він міг і не знати про її існування). Та ще більше вражало те, що він зовсім не вловлював, як змінювалися вирази облич акторки та її партнера. І це під час бурхливої сцени, в якій герої переходили від палкої млості до запаморочливих пристрастей, від подиву, огиди й гніву — до примирення у ніжних обіймах. Доктор П. не міг вловити жодного з цих почуттів. Він був навіть не певен, чи розуміє, що відбувається і хто є хто, не розрізняв, де чоловік, а де жінка. Він коментував побачене так, наче щойно впав з Марса. Я припустив, що труднощі професора могли бути пов’язані з химерністю кіношного голлівудського світу.
А чи впізнав би він знайомі обличчя зі свого власного життя? Стіни помешкання прикрашали фотографії його родичів, колег, учнів та самого доктора П. Я зібрав знімки у стіс і, відчуваючи занепокоєння, почав їх показувати. Те, що здавалося кумедним під час перегляду фільму, виявилося трагічним, коли мова пішла про реальне життя. Насправді він не впізнавав фактично нікого — ані родичів, ані учнів чи колег — навіть себе самого. Хіба що Ейнштейна він упізнав за притаманними рисами — вусами і зачіскою. Так само йому вдалося відгадати ще кількох осіб.
— Ага, це Пол! — вигукнув П., поглянувши на знімок брата. — Квадратна щелепа, великі зуби — я би його де завгодно впізнав!
Та чи впізнавав він саме Пола — чи, може, бачив лише одну-дві риси, що підказали йому, кому вони належать? Відсутність особливих прикмет залишала його цілковито розгубленим. Але його підводили не просто проблеми пізнавальної активності, гнозису, — щось абсолютно хибне було в його підході до сприйняття дійсності. Адже розглядав він ці світлини — навіть ті, де були зображені його найближчі люди, — так, наче складав абстрактні пазли чи розв’язував тести. Жодне з облич не видавалось йому знайомим, нікого з них він не сприймав як «його» чи «її», розрізняючи лише групи розрізнених рис, як «щось». Тож за його формальним гнозисом не залишалось нічого особистісного. Це й породжувало його сліпу байдужість до виразів облич. Ми звикли бачити, як крізь обличчя проглядають персональні риси людини, розпізнавати в особі — особистість. Але для доктора П. персон у такому розумінні не існувало, за обличчями він не бачив ані зовнішніх, ані внутрішніх персональних ознак.
Дорогою я купив у квіткарки розкішну червону троянду до своєї бутоньєрки. Тепер я витягнув її і передав йому. Він узяв троянду, як бере зразки ботанік чи лікар-морфолог, а не як людина, котрій дали квітку.
— Близько п’ятнадцяти сантиметрів завдовжки, — прокоментував він. — Звивиста червона форма з зеленим лінійним придатком.
— Гаразд, — сказав я підбадьорливо, — і як ви гадаєте, що це, докторе П.?
— Важко одразу сказати... — зніяковів він. — Цьому об’єкту бракує простих симетрій, як у правильних багатогранників, хоча, можливо, його симетрія — вищого порядку... Я думаю, що, можливо, це якась рослина чи квітка.
— Можливо? — запитав я.
— Так, можливо.
Наостанок я провів ще один експеримент. Надходила весна, холод іще не відступав, і я прийшов у пальті й рукавичках, скинувши їх при вході на диван.
— А що вам нагадує ось це? — я тримав перед ним одну зі своїх рукавичок.
— Дозвольте поглянути, — попросив він і, взявши у мене рукавичку, став вивчати її таким же чином, як раніше геометричні фігури. — Безперервна поверхня, — заявив він нарешті, — згорнута на себе. І начебто тут, — він завагався, — так би мовити, випинають... п’ять відгалужень.
— Так, — підтвердив я обережно. — Ви дали опис. А тепер скажіть, що ж це таке.
— Це якийсь мішечок?
— Правильно, — сказав я, — і що ж туди вміщається?
— Туди вміщається будь-який вміст! — розсміявся доктор П. — Варіантів багато. Це може бути, скажімо, гаманець для монет п’яти різних розмірів. Або ж це...
Я перервав цю маячню:
— І що, ви ніколи цього не бачили? А вам не здається, що туди може вміститись якась частина вашого тіла?
Його обличчя не осяяв анінайменший вогник упізнавання. Жодна дитина не спромоглася б побачити й описати «безперервну, згорнуту на себе поверхню», та навіть малюк миттєво зрозумів би, що це рукавичка, згадавши, що її надягають на руку. Та докторові П. цього не вдавалося — він не бачив у рукавичці нічого знайомого. Його погляд губився серед неживих абстракцій. Для нього й справді вже не існувало видимої дійсності, він і себе фактично втрачав як людину, здатну до візуального сприйняття світу. Він міг говорити про що завгодно, але на власні очі не бачив нічого.
— А що вам нагадує ось це? — я тримав перед ним одну зі своїх рукавичок.
— Дозвольте поглянути, — попросив він і, взявши у мене рукавичку, став вивчати її таким же чином, як раніше геометричні фігури. — Безперервна поверхня, — заявив він нарешті, — згорнута на себе. І начебто тут, — він завагався, — так би мовити, випинають... п’ять відгалужень.
— Так, — підтвердив я обережно. — Ви дали опис. А тепер скажіть, що ж це таке.
— Це якийсь мішечок?
— Правильно, — сказав я, — і що ж туди вміщається?
— Туди вміщається будь-який вміст! — розсміявся доктор П. — Варіантів багато. Це може бути, скажімо, гаманець для монет п’яти різних розмірів. Або ж це...
Я перервав цю маячню:
— І що, ви ніколи цього не бачили? А вам не здається, що туди може вміститись якась частина вашого тіла?
Його обличчя не осяяв анінайменший вогник упізнавання. Жодна дитина не спромоглася б побачити й описати «безперервну, згорнуту на себе поверхню», та навіть малюк миттєво зрозумів би, що це рукавичка, згадавши, що її надягають на руку. Та докторові П. цього не вдавалося — він не бачив у рукавичці нічого знайомого. Його погляд губився серед неживих абстракцій. Для нього й справді вже не існувало видимої дійсності, він і себе фактично втрачав як людину, здатну до візуального сприйняття світу. Він міг говорити про що завгодно, але на власні очі не бачив нічого.
Під час розмови мою увагу привернули картини на стінах їхнього помешкання.
— О, так, — сказала місіс П., — він завжди мав талант не лише до співу, а й до живопису. Академія щороку влаштовує його виставки.
Зацікавлено походжаючи перед ними, я помітив, що картини висіли у хронологічному порядку. Усі реалістичні й натуралістичні роботи, що випромінювали живий настрій і відрізнялися тонким опрацюванням певних деталей, належали до раннього періоду творчості доктора П. Та з роками з них стали поступово зникати життєвість і конкретність, а натомість з’явились абстрактні та навіть геометричні й кубістичні мотиви. Зрештою, в останніх роботах, схоже, зникав будь-який сенс (принаймні для мене), і залишались суцільні хаотичні лінії та плями фарби. Я поділився своїми спостереженнями з місіс П.
— Ах, ну чому ви, лікарі, такі жахливо приземлені? — вигукнула жінка. — Невже ви не бачите художнього розвитку в тому, як він поступово відходив від реалізму ранніх років і зростав до рівня абстрактного мистецтва?
«О ні, це дещо зовсім інше», — відповів я подумки (та стримався перед бідною місіс П.). Він справді перейшов від реалізму до безпредметного мистецтва, абстракції. Та цим процесом рухав не художник, а його патологія, що розвивалася далі й далі, до глибокої зорової агнозії, що руйнувала будь-яку здатність до образного уявлення й переживання конкретної, чуттєвої реальності. Ця домашня колекція робіт доктора П. насправді експонувала його трагічну патологію, а відтак ставала надбанням неврології, а не мистецтва.
— О, так, — сказала місіс П., — він завжди мав талант не лише до співу, а й до живопису. Академія щороку влаштовує його виставки.
Зацікавлено походжаючи перед ними, я помітив, що картини висіли у хронологічному порядку. Усі реалістичні й натуралістичні роботи, що випромінювали живий настрій і відрізнялися тонким опрацюванням певних деталей, належали до раннього періоду творчості доктора П. Та з роками з них стали поступово зникати життєвість і конкретність, а натомість з’явились абстрактні та навіть геометричні й кубістичні мотиви. Зрештою, в останніх роботах, схоже, зникав будь-який сенс (принаймні для мене), і залишались суцільні хаотичні лінії та плями фарби. Я поділився своїми спостереженнями з місіс П.
— Ах, ну чому ви, лікарі, такі жахливо приземлені? — вигукнула жінка. — Невже ви не бачите художнього розвитку в тому, як він поступово відходив від реалізму ранніх років і зростав до рівня абстрактного мистецтва?
«О ні, це дещо зовсім інше», — відповів я подумки (та стримався перед бідною місіс П.). Він справді перейшов від реалізму до безпредметного мистецтва, абстракції. Та цим процесом рухав не художник, а його патологія, що розвивалася далі й далі, до глибокої зорової агнозії, що руйнувала будь-яку здатність до образного уявлення й переживання конкретної, чуттєвої реальності. Ця домашня колекція робіт доктора П. насправді експонувала його трагічну патологію, а відтак ставала надбанням неврології, а не мистецтва.
Пацієнтом Макре і Тролла був 32-річний чоловік. Після важкої автокатастрофи він три тижні пролежав без свідомості, а повернувшись до тями, «...поскаржився на дивну проблему — нездатність упізнавати людей, навіть обличчя власної дружини й дітей». Жодна людина не здавалася йому знайомою, окрім трьох співробітників, котрих він міг візуально розпізнати: один мав нервовий тик ока, в іншого на щоці виділялася велика родимка, ну а третій був «таким худим і довгим, що його ні з ким не переплутаєш». За висновками Макре і Тролла, кожного з цих трьох «легко було розпізнавати за єдиною помітною ознакою». Решту людей цьому пацієнтові (як і доктору П.) вдавалося розпізнавати лише за голосами. Навіть перед дзеркалом чоловік насилу впізнавав себе у власному відображенні. «На початковій стадії одужання він часто запитував, особливо під час гоління, чи справді з дзеркала на нього дивиться його власне обличчя, — пишуть Макре і Тролл. — І навіть розуміючи, що присутність когось іншого була фізично неможливою, усе ж він часом корчив міни й висовував язика, «просто для певності». Ретельно вивчивши у дзеркалі своє обличчя, він поступово навчився його впізнавати, але «не за долі секунди», як раніше, а лише за зачіскою й контурами обличчя, а ще за двома маленькими родимкам на лівій щоці». Загалом йому не вдавалось упізнавати жодних об’єктів з першого погляду, тож доводилося помічати кілька виразних рис — це давало йому можливість робити припущення, хоча іноді його здогадки виявлялися цілковито безглуздими. Найбільших труднощів, як зауважують автори, йому завдавало впізнавання живих істот.
Лише після втрати пам’яті, навіть незначної і поступової, нам вдається усвідомити, що саме вона і становить наше буття. Без пам’яті життя припиняє бути життям... Саме на ній усе тримається, обґрунтовується, вона дає нам змогу відчувати і навіть діяти. Позбавлені пам’яті, ми перетворюємося на порожнечу... (Мені ж залишається тільки чекати на остаточну амнезію, що цілковито поглине усе моє життя, як свого часу це сталося з моєю матір’ю...) Луїс Бунюель
Ці роздуми одразу ж нагадали мені про одного пацієнта, якого стосуються усі згадані вище запитання. Джиммі Г., приємний у спілкуванні, розумний і цілковито позбавлений пам’яті чоловік, потрапив до нашого нью-йоркського Будинку опіки на початку 1975 року. У його документах ми знайшли дивний запис: «Безпорадний, недоумкуватий, сконфужений, дезорієнтований». Насправді Джиммі був привабливим 49-річним чоловіком із сивою кучерявою чуприною, здоровим на вигляд, бадьорим, привітним і щирим. «Як ся маєте, лікарю? — привітався він. — Гарний ранок, правда? Мені ось там сідати?»
Цей добряк був готовий до будь-яких розмов і запитань. Тож я й почав його розпитувати. Він назвав своє ім’я, дату народження, назву містечка у штаті Коннектикут, де він народився. Детально описав рідні вулиці й навіть зобразив їх на карті. Він досі пам’ятав номери телефонів у будинках, де мешкала його родина. А далі розповідав про свої шкільні роки, друзів дитинства, про те, як захоплювався математикою та природничими науками. Із запалом згадував про службу у військовому флоті — щойно він закінчив навчання, як його, 17-річного юнака, 1943 року призвали до війська. Хлопець із чудовими технічними здібностями мав неабиякий хист до радіо та електроніки, тож після прискорених курсів у Техасі він опинився на посаді помічника радиста підводного човна. Він пам’ятав назви усіх субмарин, на яких служив, усі походи, порти, імена моряків зі своєї команди. Міг користуватись азбукою Морзе та друкувати наосліп. Його ранні спогади про життя, сповнене яскравих подій, були чіткими й емоційними.
Але далі стежка його пам’яті чомусь обривалась. У його пам’яті оживали події армійських років, війни та повоєнних часів, юнацькі роздуми про майбутнє. Він полюбив службу на морі та міг би її не залишати. Але ж, за «Ветеранським законом», він міг отримати кошти на навчання у коледжі. Його старший брат тоді вже навчався на бухгалтерських курсах і був заручений зі «справжньою красунею» з Ореґону. Згадуючи ці події, Джиммі ніби переживав їх знову, в ньому прокидались усі тогочасні враження й почуття. Здавалося, він говорив не про минуле, а про теперішнє — особливо мене здивували різкі зміни часових форм у його розповідях, коли від спогадів про школу він перейшов до служби у військовому флоті.
Минулий час у його розповідях раптом замінився теперішнім, і це вже виглядало не лише як формальний чи художній стиль мемуарів — він ніби ділився нещодавніми враженнями, що й дотепер були актуальні.
Раптом мене охопила неймовірна підозра.
— Містере Г., а який у нас зараз рік? — запитав я ніби між іншим, намагаючись приховати своє приголомшення.
— Сорок п’ятий, друже. Хіба ви забули? — мовив він. — Ми виграли війну, Рузвельт помер, за штурвалом Трумен. Чудові настали часи.
— А вам, Джиммі... скільки ж вам зараз років?
На мить він якось дивно засумнівався, ніби підраховуючи власний вік.
— Ну, я гадаю, мені дев’ятнадцять, док. Незабаром буде двадцять.
Дивлячись на свого сивочолого пацієнта, я вдався до імпульсивної дії, якої ніколи собі не пробачу, — цей вчинок був би вищою мірою жорстокості з боку лікаря до хворого, якби Джиммі мав змогу його запам’ятати.
— Ось, — я простягнув йому дзеркало. — Погляньте на себе і скажіть, що ви бачите. Хіба на вас звідти дивиться дев’ятнадцятирічний юнак?
Він раптом сполотнів й обома руками вчепився у крісло.
— Господи Ісусе, — прошепотів він. — Боже, що відбувається? Що зі мною сталося? Це що, жахливий сон? Я збожеволів? Це такий жарт? — він панічно заметушився.
— Усе гаразд, — я намагався його заспокоїти. — Джиммі, це просто помилка. Не варто хвилюватися, друже! — я підвів його до вікна. — Подивіться, який приємний весняний день. Бачите, он там діти грають у бейсбол? — Тим часом як я непомітно забрав у пацієнта лиховісне дзеркало, його обличчя знову набуло звичного кольору, і він почав усміхатися.
Я вийшов і повернувся до кабінету за кілька хвилин. Джиммі й досі стояв перед вікном, захоплено спостерігаючи, як діти надворі грають у бейсбол. Почувши, як я відчинив двері, він розвернувся до мене й привітно усміхнувся:
— Як ся маєте, лікарю? — сказав він. — Гарний ранок, правда? Ви хочете поговорити зі мною? Мені ось там сідати? — Його щире, відкрите обличчя не видавало анінайменшого просвітку впізнавання.
— А хіба ми з вами не бачилися, містере Г.? — запитав я звичним тоном.
— Ні, я такого не пригадую. Ви такий бородань, лікарю, хіба ж я міг би вас забути!
— А чому ви гадаєте, що я лікар?
— А хіба ви не лікар?
— Так, але звідки вам про це відомо, якщо ви мене вперше бачите?
— Ну, ви ж маєте вигляд лікаря, от я і помітив.
— Тоді гаразд, ви вгадали. Я працюю тут невропатологом.
— Заждіть, а що, у мене якісь проблеми з нервами? І де це «тут» — що це взагалі за місце?
— Саме хотів поцікавитися — як ви гадаєте, що це за місце?
— Ну, я бачу, що тут усюди ліжка, пацієнти. Мабуть, це якась лікарня. Але ж, дідько, що я роблю в лікарні серед усіх цих людей, утричі старших від мене? Я ж нічим не хворію, почуваюся дужим, як віл. Може, я тут працюю... У мене взагалі є робота? Чим я займаюся?.. Ні, бачу, ви хитаєте головою, мабуть, я тут не працюю. Якщо я тут не працюю, виходить, мене сюди поклали. Я пацієнт, який не здогадується про свою хворобу — так, лікарю? Що за дурня, не лякайте мене... Це що, якийсь жарт?
— А ви не знаєте, у чому річ? Ви справді не розумієте? І не пам’ятаєте, як розповідали мені про ваше дитинство у Коннектикуті, про роботу радіооператором на підводному човні? І про те, як ваш брат заручився з дівчиною з Ореґону?
— Ну, так і є. Але ж я вам не міг цього розповідати, бо бачу вас уперше в житті. Мабуть, ви все це прочитали у моїй історії хвороби.
— Гаразд, — відповів я. — А знаєте, є такий анекдот. Приходить до лікаря людина з провалами в пам’яті. Лікар починає робити огляд, а потім запитує: «А ви могли б детальніше описати ваші провали у пам’яті?». А пацієнт: «Які ще провали?».
— Ага, то ось що зі мною не так, — розсміявся Джиммі. — Ну, я про щось таке здогадувався. Справді, бува, щойно стається щось, і я одразу ж випущу з голови... Хоча от з минулим усе гаразд, його я добре пам’ятаю.
Цей добряк був готовий до будь-яких розмов і запитань. Тож я й почав його розпитувати. Він назвав своє ім’я, дату народження, назву містечка у штаті Коннектикут, де він народився. Детально описав рідні вулиці й навіть зобразив їх на карті. Він досі пам’ятав номери телефонів у будинках, де мешкала його родина. А далі розповідав про свої шкільні роки, друзів дитинства, про те, як захоплювався математикою та природничими науками. Із запалом згадував про службу у військовому флоті — щойно він закінчив навчання, як його, 17-річного юнака, 1943 року призвали до війська. Хлопець із чудовими технічними здібностями мав неабиякий хист до радіо та електроніки, тож після прискорених курсів у Техасі він опинився на посаді помічника радиста підводного човна. Він пам’ятав назви усіх субмарин, на яких служив, усі походи, порти, імена моряків зі своєї команди. Міг користуватись азбукою Морзе та друкувати наосліп. Його ранні спогади про життя, сповнене яскравих подій, були чіткими й емоційними.
Але далі стежка його пам’яті чомусь обривалась. У його пам’яті оживали події армійських років, війни та повоєнних часів, юнацькі роздуми про майбутнє. Він полюбив службу на морі та міг би її не залишати. Але ж, за «Ветеранським законом», він міг отримати кошти на навчання у коледжі. Його старший брат тоді вже навчався на бухгалтерських курсах і був заручений зі «справжньою красунею» з Ореґону. Згадуючи ці події, Джиммі ніби переживав їх знову, в ньому прокидались усі тогочасні враження й почуття. Здавалося, він говорив не про минуле, а про теперішнє — особливо мене здивували різкі зміни часових форм у його розповідях, коли від спогадів про школу він перейшов до служби у військовому флоті.
Минулий час у його розповідях раптом замінився теперішнім, і це вже виглядало не лише як формальний чи художній стиль мемуарів — він ніби ділився нещодавніми враженнями, що й дотепер були актуальні.
Раптом мене охопила неймовірна підозра.
— Містере Г., а який у нас зараз рік? — запитав я ніби між іншим, намагаючись приховати своє приголомшення.
— Сорок п’ятий, друже. Хіба ви забули? — мовив він. — Ми виграли війну, Рузвельт помер, за штурвалом Трумен. Чудові настали часи.
— А вам, Джиммі... скільки ж вам зараз років?
На мить він якось дивно засумнівався, ніби підраховуючи власний вік.
— Ну, я гадаю, мені дев’ятнадцять, док. Незабаром буде двадцять.
Дивлячись на свого сивочолого пацієнта, я вдався до імпульсивної дії, якої ніколи собі не пробачу, — цей вчинок був би вищою мірою жорстокості з боку лікаря до хворого, якби Джиммі мав змогу його запам’ятати.
— Ось, — я простягнув йому дзеркало. — Погляньте на себе і скажіть, що ви бачите. Хіба на вас звідти дивиться дев’ятнадцятирічний юнак?
Він раптом сполотнів й обома руками вчепився у крісло.
— Господи Ісусе, — прошепотів він. — Боже, що відбувається? Що зі мною сталося? Це що, жахливий сон? Я збожеволів? Це такий жарт? — він панічно заметушився.
— Усе гаразд, — я намагався його заспокоїти. — Джиммі, це просто помилка. Не варто хвилюватися, друже! — я підвів його до вікна. — Подивіться, який приємний весняний день. Бачите, он там діти грають у бейсбол? — Тим часом як я непомітно забрав у пацієнта лиховісне дзеркало, його обличчя знову набуло звичного кольору, і він почав усміхатися.
Я вийшов і повернувся до кабінету за кілька хвилин. Джиммі й досі стояв перед вікном, захоплено спостерігаючи, як діти надворі грають у бейсбол. Почувши, як я відчинив двері, він розвернувся до мене й привітно усміхнувся:
— Як ся маєте, лікарю? — сказав він. — Гарний ранок, правда? Ви хочете поговорити зі мною? Мені ось там сідати? — Його щире, відкрите обличчя не видавало анінайменшого просвітку впізнавання.
— А хіба ми з вами не бачилися, містере Г.? — запитав я звичним тоном.
— Ні, я такого не пригадую. Ви такий бородань, лікарю, хіба ж я міг би вас забути!
— А чому ви гадаєте, що я лікар?
— А хіба ви не лікар?
— Так, але звідки вам про це відомо, якщо ви мене вперше бачите?
— Ну, ви ж маєте вигляд лікаря, от я і помітив.
— Тоді гаразд, ви вгадали. Я працюю тут невропатологом.
— Заждіть, а що, у мене якісь проблеми з нервами? І де це «тут» — що це взагалі за місце?
— Саме хотів поцікавитися — як ви гадаєте, що це за місце?
— Ну, я бачу, що тут усюди ліжка, пацієнти. Мабуть, це якась лікарня. Але ж, дідько, що я роблю в лікарні серед усіх цих людей, утричі старших від мене? Я ж нічим не хворію, почуваюся дужим, як віл. Може, я тут працюю... У мене взагалі є робота? Чим я займаюся?.. Ні, бачу, ви хитаєте головою, мабуть, я тут не працюю. Якщо я тут не працюю, виходить, мене сюди поклали. Я пацієнт, який не здогадується про свою хворобу — так, лікарю? Що за дурня, не лякайте мене... Це що, якийсь жарт?
— А ви не знаєте, у чому річ? Ви справді не розумієте? І не пам’ятаєте, як розповідали мені про ваше дитинство у Коннектикуті, про роботу радіооператором на підводному човні? І про те, як ваш брат заручився з дівчиною з Ореґону?
— Ну, так і є. Але ж я вам не міг цього розповідати, бо бачу вас уперше в житті. Мабуть, ви все це прочитали у моїй історії хвороби.
— Гаразд, — відповів я. — А знаєте, є такий анекдот. Приходить до лікаря людина з провалами в пам’яті. Лікар починає робити огляд, а потім запитує: «А ви могли б детальніше описати ваші провали у пам’яті?». А пацієнт: «Які ще провали?».
— Ага, то ось що зі мною не так, — розсміявся Джиммі. — Ну, я про щось таке здогадувався. Справді, бува, щойно стається щось, і я одразу ж випущу з голови... Хоча от з минулим усе гаразд, його я добре пам’ятаю.
Повертаючись до проблем його пам’яті, я виявив неймовірний, винятковий випадок втрати спогадів про нещодавні події — він міг за лічені секунди забувати усе щойно почуте і побачене. Наприклад, якось я поклав на стіл годинник, краватку й окуляри, показав Джиммі і попросив його запам’ятати ці предмети, після чого накрив їх. Потім зо хвилину поговорив з ним на іншу тему й поцікавився, що лежить на моєму столі. Ані речей, ані мого прохання запам’ятати їх він уже не пригадував... Наступного разу на початку цього тесту я попросив його власноруч записати перелік того, що я ще раз при ньому заховав. За хвилину він знову не міг пригадати, про що йдеться, і щиро здивувався, побачивши власний запис. Роздивившись його, Джиммі впізнав свій почерк, а тоді відчув ледь помітне відлуння спогаду про те, як колись робив цей запис. Часом у нього зберігались якісь примарні спогади, далекі відголоси, відчуття чогось знайомого. Коли, приміром, за п’ять хвилин ми з ним почали знову грати у хрестики-нулики, він пригадав, що «якийсь час тому» він також грав з «одним лікарем» у цю ж гру — та чи означав цей «якийсь час» хвилину чи місяць тому, він і гадки не мав. «А може, це були ви?» — припустив він після короткої паузи. Моє «так» у відповідь його розважило.
Я знаю Джиммі вже дев’ять років, і за цей час він жодною мірою не змінився, з погляду нейропсихології. Він і досі страждає на важку, виснажливу форму синдрому Корсакова, не може запам’ятовувати окремих епізодів довше, ніж на кілька секунд, а його непроглядна амнезія сягає 1945 року. Та з погляду духовного, часом він відкриває зовсім інше обличчя, на якому замість метушливості, тривоги, нудьги й розгубленості раптом з’являється вираз глибокого замилування красою світу, його багатого, за всіма категоріями К’єркеґора, сприйняття — естетичного, морального, релігійного й драматичного. Коли я вперше його зустрів, то замислився, чи не зведене його існування до г’юмівської піни, до абсурдного метушіння на поверхні життя. Я запитував себе, чи можливо вивести його за межі цього хворобливого хаосу. «Ні, це неможливо», — підказувала мені емпірична наука. Але ж емпіричний підхід не враховував існування душі й того, що становить і визначає особистісну сутність. Можливо, з цієї історії слід винести як філософський, так і клінічний урок: навіть у таких катастрофічних випадках синдрому Корсакова чи набутого слабоумства усе ще залишається відкритим шлях до зцілення душі через мистецтво, духовне єднання, пробудження людського духу. Шлях, котрий не можуть зруйнувати навіть ті неврологічні розлади, що, на перший погляд, здаються безнадійними.
Так сталось і з одним із моїх пацієнтів — у задній частині (вертебробазилярному басейні) його головного мозку виник гострий тромбоз — це порушило кровообіг та призвело до миттєвого відмирання тканин у ділянках, відповідальних за візуальне сприйняття. Тієї ж миті пацієнт абсолютно осліп, хоча сам він про це не здогадувався. Утративши зір, він зовсім не скаржився, що нічого не бачив. Проведений огляд та обстеження виявили не лише «сліпоту» його нервових закінчень, або ж кори головного мозку, а й цілковиту втрату візуальних образів і спогадів — при цьому у пацієнта не виникало жодного відчуття втрати. Насправді він докорінно втратив ідею та уявлення про зір і виявився не лише неспроможним до будь-яких візуальних описів, але й збентежено реагував навіть на вимовлені мною слова «зір» та «світло». Він фактично перетворився на невізуальну істоту. За лічені секунди хвороба викрала усе його видиме, зряче життя. Цей інсульт і справді остаточно стер усі сліди візуальної частини його життя. Отже, така візуальна амнезія і, так би мовити, сліпе небачення сліпоти, така амнезія амнезії, власне, і є ефектом «тотального» синдрому Корсакова, окресленим межами візуального.
У своїй надзвичайній книзі «Добра війна: літопис Другої світової» (The Good War: An Oral History of World War II, 1984) Стадс Теркел передає численні історії чоловіків і жінок (передусім бійців), для яких Друга світова стала найбільш реальною та значною подією цілого життя — такою вражаючою, що все решта на її тлі зблякло і втратило значення. Такі люди досі живуть війною, вони наново переживають давно завершені бої, ритм подій, згадують про непохитну моральну стійкість, про своїх фронтових побратимів. Проте органічна амнезія Джиммі не має нічого спільного з такою зосередженістю на минулому, відстороненим сприйняттям та млявими реакціями на події реального світу. Нещодавно я мав нагоду обговорити цей випадок із самим Теркелом. «Я зустрічав тисячі людей, які казали, що після 45-го вони лише повільно відраховують час, — розповів письменник. — Але ще ніколи я не бачив людини, для якої час спинив би свій рух, як для вашого Джиммі з амнезією».
Амітал-натрій — т. зв. «сироватка правди», психоактивна речовина, що активізує мовлення людини. У ХХ столітті препарат широко застосовували в медичних, судових та правоохоронних закладах для отримання прихованої інформації.
…безперервний невидимий потік відчуттів, що лине від рухомих частин нашого тіла (м’язів, сухожиль, суглобів) і дає змогу постійно визначати й регулювати їхнє розташування, тонус і рух. Проте від нашої уваги ці процеси приховані, адже все відбувається автоматично й несвідомо. П’ять інших наших чуттів завжди були очевидними й незаперечними, але шосте залишалося непомітним. У 1890-х роках Шеррінґтон відкрив це явище і назвав його «пропріоцепцією» — передусім, щоб відрізнити це відчуття взаєморозташування частин тіла від іншого — «екстероцепції» (відчуття зовнішніх подразників), а також від «інтероцепції» (відчуття внутрішніх подразників). До того ж, такий термін підкреслює виняткову значущість «шостого чуття» для нашого тілесного самосприйняття, адже саме завдяки пропріоцепції ми відчуваємо, що наші тіла належать нам, є нашою «власністю»
…за день до операції Крістіна, яка зазвичай не зважала на сни й прикмети, побачила надзвичайно чіткий тривожний сон — ніби її тіло хиталось, утративши рівновагу, земля ішла з-під ніг, вона майже не відчувала рук, і вони самі собою розгойдувалися навсібіч та випускали все, що вона намагалась утримати. Цей сон настільки її настрахав («Мені в житті нічого такого не снилося, — хвилювалася Крістіна, — я не можу викинути його з голови»), що нам довелося звернутися до психіатра. «Передопераційна тривога, — визначив він. — Цілком природна реакція, ми таке постійно спостерігаємо». Але того ж дня її сон здійснився. Крістіна й справді відчула, що втрачає рівновагу, почала незграбно розмахувати руками й випускати на підлогу речі, які намагалася втримати. Ми знову запросили психіатра — він мав роздратований вигляд, та вже за мить здавався невпевненим і розгубленим. «Істерія, спричинена передопераційними страхами, — відрізав він безапеляційним тоном. — Типовий прояв конверсії, таке постійно трапляється». Але того дня, коли її мали оперувати, стан Крістіни лише погіршився. Вона не могла встояти на ногах і падала, коли їх не бачила. Їй нічого не вдавалося втримати в руках, що починали «блукати», щойно вона відводила від них погляд. Коли вона за чимось тягнулася чи намагалася поїсти, їй зовсім не вдавалося нікуди поцілити, а з рук усе вилітало. Виглядало це так, ніби в неї зникла якась ключова здатність до контролю або координації рухів. Їй ледве вдавалося втриматися на стільці, тіло сповзало й ніби «підламувалося». Обличчя втратило свій звичний вираз і обвисло, щелепа ніби бовталася, вона не могла навіть чітко вимовляти слова. «Сталося щось жахливе, — ледь вимовила Крісті чужим безбарвним голосом. — Я не відчуваю свого тіла. Це так моторошно, я почуваюся безтілесною».
Короткі зблиски певного полегшення вона відчуває при стимулюванні шкіри. Вона не втрачає нагоди виходити на прогулянки, любить їздити у відкритих машинах, де може відчувати, як вітер торкається її тіла й обличчя (чутливість шкіри до легких дотиків у неї практично не знизилася). «Це так чудово, — каже вона, — я відчуваю вітер на своєму обличчі, на руках, і це хоча б віддалено мені нагадує, що в мене є руки й обличчя. Це не зовсім те справжнє відчуття, яке було колись, та воно хоч на якусь мить піднімає цю кляту мертву завісу».
Місіс С., інтелігентній жінці віком за шістдесят, довелося перенести масивний інсульт, що вразив внутрішній та задній відділи правої півкулі головного мозку. Вона залишалася при ясному розумі й навіть не втратила почуття гумору. Часом вона дорікає медсестрам, ніби ті забули поставити на її тацю десерт або горнятко кави. «Але ж усе є, місіс С., — кажуть вони, — ось тут, ліворуч». Та здається, їй складно це зрозуміти, і вона й далі дивиться прямо перед собою. Якщо її голову обережно повертають і «зниклий» десерт опиняється у збереженій правій частині її поля зору, вона щиро дивується й каже: «Ага, ось він де — але ж його тут щойно не було!». Вона цілковито втратила саме уявлення «правого боку» — і як частини довколишнього світу, і як половини її власного тіла. Інколи вона скаржиться, що їй подають надто малі порції, та насправді вона з’їдає тільки те, що лежить праворуч, тоді як лівої частини тарілки для неї просто не існує. Перед дзеркалом вона фарбує губи й наносить косметику лише на праву частину обличчя, зовсім забуваючи про ліву.
Аналізуючи свій стан емпіричними й дедуктивними шляхами, вона змогла розробити певні стратегії подолання своєї недуги. Їй не вдається повертатися ліворуч, щоб побачити «невидиму» половину картинки, тож вона повертається праворуч і обертається по колу. На прохання місіс С., їй видали інвалідний візок. І тепер, коли вона чогось не бачить там, де воно мало би бути, обертається на своєму кріслі праворуч по колу, поки в її полі зору не опиняється те, що вона шукала. Місіс С. цілком задоволена своїми хитрощами, котрі допомагають їй відшукати каву чи десерт на обідньому столі. Якщо порція здається їй замалою, вона обертається за годинниковою стрілкою, вдивляючись праворуч, поки не помітить «зниклу» половину. Тоді вона з’їдає те, що бачить — тобто, половину знайденого, — і втамовує голод. Якщо ж їй хочеться додаткову порцію або коли вона просто бажає роздивитися, скільки їжі залишилося на тарілці, вона знову обертається праворуч довкола себе і знаходить ще чверть своєї порції, від якої теж може з’їсти половину. Зазвичай такої кількості їй вистачає — зрештою, на цей момент вона з’їдає сім восьмих від цілої порції. Та якщо і цього виявляється недостатньо або її охоплює азарт, вона обертається втретє і тепер розтинає навпіл одну шістнадцяту від порції (незмінно залишаючи на тарілці половину і від цієї решти). «Це маячня, — каже вона, — я почуваюся, наче стріла Зенона, що ніколи не досягає цілі. Мабуть, я маю кумедний вигляд, але що мені вдіяти, коли вже так склалося?»
Про цю хворобу забули, як і про велику епідемію летаргійного енцефаліту, що лютувала у 1920-х роках.
Як і багато туреттиків, Рей мав непересічну музичну обдарованість. Що й рятувало його душу, а також гаманець. Щовихідних сором’язливий хлопець перетворювався на віртуозного барабанщика, котрий славився своїми бурхливими експромтами, — відчуваючи ритм мелодії, він перетворював тики та імпульсивні удари по барабану на пристрасні, незрівнянні імпровізації — у такі миті йому вдавалось обертати раптове вторгнення хвороби на блискучі джазові фантазії.
Я уповільнив крок, коли мою увагу привернула сива жінка років за шістдесят, що опинилась у центрі уваги обуреного натовпу. Спочатку я не міг збагнути, у чому річ. Можливо, це якийсь дивний напад? Що з нею відбувається — чому вона б’ється у конвульсіях? Чому її рухи, ніби зачаровані, повторюють усі перехожі, які наближаються до цієї літньої пані, охопленої несамовитою тикозною лихоманкою? Наблизившись до неї, я нарешті збагнув. Вона швидко й невпинно копіювала перехожих — якщо її дії можна описати невиразним, пасивним визначенням «копіювання». Чи не доречніше було б сказати, що вона буквально передражнювала усіх, кого бачила? Миттєво «зчитувала» кожного. Я бачив чимало обдарованих мімів, коміків, фіглярів і пародистів, та це і близько не можна було порівняти з моїм моторошним враженням від того, що відбувалося на моїх очах: ця жінка блискавично, беземоційно й судомно віддзеркалювала кожну побачену постать, кожне обличчя. Та це було не просто геніальною імітацією. Перехоплюючи, пропускаючи крізь себе всі настрої перехожих, вона зривала з них маски — ставала не лише їхнім відображенням, а й карикатурною, ґротескною пародією, де кожен ледь помітний жест і вираз у її виконанні мимоволі набував несамовито загострених форм. Так чиюсь легку усмішку вона перетворювала на клоунську гримасу, що за лічені секунди встигала з’явитись і зникнути з її обличчя; простий жест набував шаленого прискорення й перетворювався на абсурдний конвульсивний рух. Проминувши лише один короткий квартал, ця нестямна пані встигла в шаленому темпі перевтілитися в образи майже півсотні перехожих — усе це тривало не довше двох хвилин, адже усі її міни не тримались і двох секунд, змінюючись, наче в химерному калейдоскопі пародій, зі стрімкістю перебіжного вогню. Деякі з її гримас набували цілковито безглуздих виразів, адже ставали імітаціями другого чи й третього порядку. Це були відображення облич глядачів — здивованих, збентежених, розгніваних її фіглярським копіюванням, — що повторно відбивалися на її обличчі, подвійно спотворені крізь туреттичну призму, що, у свою чергу, викликало ще більше обурення й потрясіння натовпу. Саме цей ґротескний резонанс несподіваної взаємодії, що затягнув кожного випадкового свідка до шаленого виру віддзеркалень, і спричинив те масове занепокоєння, що здалека привернуло мою увагу. Ось так жінка, що могла стати будь-ким, втратила себе й перетворилася на ніщо. Але що відчувала вона сама, перебуваючи у вихорі тисяч чужих облич, масок та образів? Щойно я встиг про це подумати, тієї ж миті з’явилася відповідь. Напруга у ній та в інших зросла до вибухонебезпечного рівня. Раптом вона з відчаєм відсахнулася від натовпу й забігла у провулок, що відгалужувався від центрального проспекту. І там, ніби охоплена нестерпним болем, вона враз вивергнула з себе усі жести, вирази й постави, що переповнили її свідомість і тіло. Цієї миті всі її рухи несамовито прискорилися, зливаючись в один потік пантомімічного блювання, з яким вона вивільняла образи тієї півсотні людей, якими вона стала одержима. І якщо «зчитування» тривало близько двох хвилин, то «виверження» відбулося за один видих — п’ятдесят образів за десять секунд або десь по одній п’ятій долі секунди на кожну зіграну роль.
Такі стимуляції миттєво викликали яскраві галюцинації — пацієнти чули звуки, бачили знайомих людей, фрагменти різних сцен, ніби заново переживаючи їх — не забуваючи при цьому, що перебували в цілком прозаїчній атмосфері операційної кімнати, яку могли побіжно запам’ятовувати і потім детально описувати присутнім з неймовірною точністю. Такі експерименти підтверджували слова Джексона, сказані шістдесят років тому, про «подвоєння свідомості»: Водночас спостерігається1) квазіпаразитарний (сновидний) стан свідомості та2) залишки нормальної свідомості. Таким чином, виникає подвійна свідомість... ментальна диплопія.
Як підтвердили дослідження, проведені Пенфілдом, такі епілептичні сни або галюцинації ніколи не пов’язані з фантазіями. Їх наповнюють лише спогади — найдетальніші, найяскравіші спогади, що викликають не менш сильні емоції, ніж відповідний реально пережитий досвід. Звичайні спогади ніколи не вирізняються такою неймовірною чіткістю й послідовністю деталей, що проявляються при стимулюванні кори головного мозку. Це наштовхнуло Пенфілда на думку, що мозок зберігає майже ідентичну копію всіх життєвих переживань людини, весь потік свідомості, і ці «архівні записи» можуть відтворюватися мимовільно у відповідних життєвих обставинах або запускатися під дією епілептичної чи зовнішньої електричної стимуляції.
Wedding rings of Holocaust victims
Прийди і заблукай в моїм саду,
Моїм тюльпанам промовляй руками,
І я в траву щасливий упаду;
Ні погляду ні слова поміж нами.
А мій двійник крадеться між вікон,
Проміння крові, дзеркала уламок,
Ворожить і камінним лісом замок
Довкола тебе знов росте як сон.
Де був мій сад, з’явився мур без меж,
В його бійницях темних круки крячуть,
Та зникне все це вмить, коли побачу,
Твоє лице в найвищій серед веж.
зміни
Suzuki VanVan 200
Взимку
я назвав тебе квіткою. І навесні
ти зелене пагіння пустила угору
і зацвіла. Прилетіли пташки,
посідали на плечі твої, защебетали.
Євген Гуцало
Terex 33-19 Titan
Василь Стус
Три скелети сидять за кавою
I провадять про філософію Ніцше
до них присідає рудава бестія
і починає з одного кпити
що той недоладно грає
справжню людину.
Халед Хоссейни «Бегущий за ветром».
Быть мужем любительницы поэзии — это одно, но быть отцом мальчишки, который только и сидит, уткнув нос в книгу… нет, не таким Баба представлял себе своего сына. Настоящие мужчины не увлекаются поэзией и уж тем более не сочиняют стихов, Боже сохрани! Настоящие мужчины — когда они еще мальчишки — играют в футбол, вот как Баба в юности. Футбол и сейчас оставался его страстью. Когда в 1970 году проходил чемпионат мира, Баба приостановил строительные работы и на месяц укатил в Тегеран смотреть матчи по телевизору. Своего-то телевидения в Афганистане тогда еще не было.
Помню, однажды Баба взял меня на ежегодный турнир по бозкаши (козлодранию), который всегда проходит в первый день весны, первый день нового года. Бозкаши — национальная страсть афганцев. Чапандаз — мастер-наездник, которому покровительствуют богатые спонсоры, — выхватывает из гущи схватки тушу козла и пускается вскачь вокруг стадиона, чтобы вбросить козла в специальный круг, а все прочие участники всячески стараются ему помешать: толкают, цепляются за тушу, хлещут всадника кнутом, бьют кулаками. Их цель — добиться, чтобы он выронил козла. Толпа вопила, в толкотне и пылище воинственно визжали всадники, под копытами дрожала земля. Мы сидели на самом верху стадиона, а под нами летели по кругу состязающиеся, и пена обильно срывалась с лошадиных морд и шлепалась на землю.
Послышались громовые удары. Земля вздрогнула. Раздались автоматные очереди.
— Папа! — вскричал Хасан.
Мы вскочили на ноги и бросились вон из гостиной. Али, отчаянно хромая, спешил к нам через вестибюль.
— Папа! Что это гремит? — взвизгнул Хасан, протягивая к Али руки. Тот обнял нас обоих и прижал к себе. На улице полыхнуло, небо сверкнуло серебром. Еще вспышка. Беспорядочная стрельба.
— Охота на уток, — прохрипел Али. — Ночная охота на уток. Не бойтесь.
Вдали завыла сирена. Где-то со звоном разбилось стекло. Кто-то закричал. С улицы донеслись встревоженные голоса людей, вырванных из сна. Наверное, они выскочили из дома, как были, в пижамах, с растрепанными волосами и заспанными лицами. Хасан заплакал. Али нежно и крепко стиснул его в объятиях. Уже потом я убедил себя, что никакой зависти к Хасану я тогда не испытал. Ну ни капельки мне не было завидно. Так мы и жались друг к другу до самого рассвета. И часа не прошло, как взрывы и выстрелы стихли, но мы успели перепугаться до смерти. Еще бы. Ведь уличная пальба была для нас в новинку. Поколение афганских детей, для которых бомбежки и обстрелы стали жестокой повседневностью, еще не родилось.
Мы и не догадывались, что всей нашей прежней жизни настал конец. Хотя окончательная развязка придет позже: будут еще и коммунистический переворот в апреле 1978-го, и советские танки в декабре 1979-го. Танки проедут по тем самым улицам, где мы с Хасаном играли, и убьют тот Афганистан, который я знал, и положат начало кровопролитию, длящемуся по сей день.
— Папа! — вскричал Хасан.
Мы вскочили на ноги и бросились вон из гостиной. Али, отчаянно хромая, спешил к нам через вестибюль.
— Папа! Что это гремит? — взвизгнул Хасан, протягивая к Али руки. Тот обнял нас обоих и прижал к себе. На улице полыхнуло, небо сверкнуло серебром. Еще вспышка. Беспорядочная стрельба.
— Охота на уток, — прохрипел Али. — Ночная охота на уток. Не бойтесь.
Вдали завыла сирена. Где-то со звоном разбилось стекло. Кто-то закричал. С улицы донеслись встревоженные голоса людей, вырванных из сна. Наверное, они выскочили из дома, как были, в пижамах, с растрепанными волосами и заспанными лицами. Хасан заплакал. Али нежно и крепко стиснул его в объятиях. Уже потом я убедил себя, что никакой зависти к Хасану я тогда не испытал. Ну ни капельки мне не было завидно. Так мы и жались друг к другу до самого рассвета. И часа не прошло, как взрывы и выстрелы стихли, но мы успели перепугаться до смерти. Еще бы. Ведь уличная пальба была для нас в новинку. Поколение афганских детей, для которых бомбежки и обстрелы стали жестокой повседневностью, еще не родилось.
Мы и не догадывались, что всей нашей прежней жизни настал конец. Хотя окончательная развязка придет позже: будут еще и коммунистический переворот в апреле 1978-го, и советские танки в декабре 1979-го. Танки проедут по тем самым улицам, где мы с Хасаном играли, и убьют тот Афганистан, который я знал, и положат начало кровопролитию, длящемуся по сей день.
Каждую зиму по районам Кабула проходили состязания воздушных змеев. Для любого мальчишки воздушные бои были кульминацией зимних каникул. Я, например, никогда не мог заснуть в ночь перед соревнованиями, ворочался с боку на бок, изображал руками целый «театр теней» на стене, даже заворачивался в одеяло и выходил на балкон. Солдат перед генеральным сражением, наверное, испытывает примерно то же самое. Я не шучу. Между войной и битвой воздушных змеев в Кабуле есть немало общего. Так, ко всякой схватке надо готовиться. Одно время мы с Хасаном сами делали змеев, с осени складывали свои карманные деньги в фарфоровую копилку-лошадку, которую Баба привез как-то из Герата. С первыми вьюгами мы вскрывали копилку (у фарфорового коня на животе был специальный замочек) и отправлялись на базар за бамбуком, клеем, шпагатом и бумагой. Долгие часы мы возились с обтяжкой каркаса, ведь змей должен быть вертким и быстро набирать высоту. Шпагат — или леса, или тар, — вообще особая статья. Если сравнить змея с ружьем, то тар — это заряд в стволе, ведь с его помощью «срезаешь» змея противника. Пятьсот футов шпагата следует покрыть «жидким стеклом», силикатным клеем, а когда высохнет — намотать на деревянную шпулю. Пока снег не растаял и не пошли весенние дожди, у каждого кабульского мальчишки на ладонях и пальцах образуются предательские порезы от лесы, которые не заживают неделями, этакие знаки отличия, свидетельства пройденных сражений.
Помню, как мы с одноклассниками в первый день занятий сравнивали, у кого пальцы изрезаны сильнее, пока не раздавался свисток старосты и все строем не отправлялись в класс. Так заканчивалась зима и начинался новый учебный год. Очень скоро оказалось, что бойцы из нас с Хасаном куда лучше, чем «змееделы». Наши конструкции не отличались надежностью. И Баба отвел нас к Сайфо, полуслепому сапожнику, чьи воздушные змеи славились на весь город. Его крошечная мастерская помещалась на оживленной улице Джаде Майванд к югу от илистых берегов реки Кабул. Сначала покупатели пробирались в лавчонку, настоящий застенок, затем надо было поднять крышку и спуститься по деревянным ступенькам в сырой подвал, где Сайфо хранил вожделенный товар. Баба всегда покупал мне и Хасану по три одинаковых змея и по три шпагата. Захоти я змея поярче и побольше, отец бы мне не отказал, но точно такого же он приобрел бы и моему слуге. А это приходилось мне не по сердцу, должен же был Баба хоть как-то меня выделять! Зимние турниры воздушных змеев — старая афганская традиция. Они начинаются в объявленный день рано утром и продолжаются, пока в небе не останется единственный змей — он и выигрывает состязание. Помню, как-то бой не закончился и после захода солнца. Болельщики толпятся на тротуарах, забираются на крыши и криками подбадривают своих детей. Взад-вперед по улицам, задрав головы, носятся участники битвы, их змеи то высоко взмывают вверх, то резко снижаются. Главное — занять правильную позицию, вовремя дернуть за свой шпагат и перерезать лесу противника. У каждого из сражающихся имеется свой оруженосец, в руках у которого шпуля со шпагатом. Мой оруженосец — Хасан. Однажды живущий по соседству мальчишка-индус, чья семья недавно перебралась в Кабул, гордо поведал нам, что у него на родине бои воздушных змеев проходят по строгим правилам: каждый участник с выделенной ему площадки, за пределы которой ему выходить нельзя, запускает своего змея под определенным углом к ветру. А лесы из металлической проволоки и вовсе запрещены! Мы с Хасаном только расхохотались в ответ. Маленький индус еще не осознал того, что британцы поняли уже давненько, а Советы познали в конце восьмидесятых: афганский народ любит свободу! Афганцы превозносят обычаи и не выносят правил. Бои змеев — прекрасный пример: запускай змея и бейся как сможешь. Правил — никаких. Удачи тебе, боец. Но ведь срезать змея — это полдела. Надо еще и первым успеть к месту его приземления. Кто знает, куда его занесет ветер — на поле, на крышу, на дерево, во двор к кому-нибудь. Толпы мальчишек очертя голову бегут за падающими змеями; туристы, удирающие в Испании от разъяренных быков, чем-то напомнили мне сцену из моего детства. Однажды соседский пацан полез за змеем на сосну, ветка под его тяжестью сломалась, он свалился вниз с десятиметровой высоты, сломал себе позвоночник, и у него отнялись ноги. Но змея из рук он не выпустил. Если ты первый коснулся змея, он — твой. И это — не правило. Это — обычай. Последний змей, сбитый в зимнем состязании, — самая желанная награда, самый почетный трофей для любого мальчишки. Когда в небе остаются только два змея, все собираются с силами, разминают мускулы, стараются занять местечко получше, чтобы моментально рвануть на поиски. Головы задраны. Глаза прищурены. Все внимание — в небо. И когда последний змей срезан — начинается столпотворение.
Помню, как мы с одноклассниками в первый день занятий сравнивали, у кого пальцы изрезаны сильнее, пока не раздавался свисток старосты и все строем не отправлялись в класс. Так заканчивалась зима и начинался новый учебный год. Очень скоро оказалось, что бойцы из нас с Хасаном куда лучше, чем «змееделы». Наши конструкции не отличались надежностью. И Баба отвел нас к Сайфо, полуслепому сапожнику, чьи воздушные змеи славились на весь город. Его крошечная мастерская помещалась на оживленной улице Джаде Майванд к югу от илистых берегов реки Кабул. Сначала покупатели пробирались в лавчонку, настоящий застенок, затем надо было поднять крышку и спуститься по деревянным ступенькам в сырой подвал, где Сайфо хранил вожделенный товар. Баба всегда покупал мне и Хасану по три одинаковых змея и по три шпагата. Захоти я змея поярче и побольше, отец бы мне не отказал, но точно такого же он приобрел бы и моему слуге. А это приходилось мне не по сердцу, должен же был Баба хоть как-то меня выделять! Зимние турниры воздушных змеев — старая афганская традиция. Они начинаются в объявленный день рано утром и продолжаются, пока в небе не останется единственный змей — он и выигрывает состязание. Помню, как-то бой не закончился и после захода солнца. Болельщики толпятся на тротуарах, забираются на крыши и криками подбадривают своих детей. Взад-вперед по улицам, задрав головы, носятся участники битвы, их змеи то высоко взмывают вверх, то резко снижаются. Главное — занять правильную позицию, вовремя дернуть за свой шпагат и перерезать лесу противника. У каждого из сражающихся имеется свой оруженосец, в руках у которого шпуля со шпагатом. Мой оруженосец — Хасан. Однажды живущий по соседству мальчишка-индус, чья семья недавно перебралась в Кабул, гордо поведал нам, что у него на родине бои воздушных змеев проходят по строгим правилам: каждый участник с выделенной ему площадки, за пределы которой ему выходить нельзя, запускает своего змея под определенным углом к ветру. А лесы из металлической проволоки и вовсе запрещены! Мы с Хасаном только расхохотались в ответ. Маленький индус еще не осознал того, что британцы поняли уже давненько, а Советы познали в конце восьмидесятых: афганский народ любит свободу! Афганцы превозносят обычаи и не выносят правил. Бои змеев — прекрасный пример: запускай змея и бейся как сможешь. Правил — никаких. Удачи тебе, боец. Но ведь срезать змея — это полдела. Надо еще и первым успеть к месту его приземления. Кто знает, куда его занесет ветер — на поле, на крышу, на дерево, во двор к кому-нибудь. Толпы мальчишек очертя голову бегут за падающими змеями; туристы, удирающие в Испании от разъяренных быков, чем-то напомнили мне сцену из моего детства. Однажды соседский пацан полез за змеем на сосну, ветка под его тяжестью сломалась, он свалился вниз с десятиметровой высоты, сломал себе позвоночник, и у него отнялись ноги. Но змея из рук он не выпустил. Если ты первый коснулся змея, он — твой. И это — не правило. Это — обычай. Последний змей, сбитый в зимнем состязании, — самая желанная награда, самый почетный трофей для любого мальчишки. Когда в небе остаются только два змея, все собираются с силами, разминают мускулы, стараются занять местечко получше, чтобы моментально рвануть на поиски. Головы задраны. Глаза прищурены. Все внимание — в небо. И когда последний змей срезан — начинается столпотворение.
В ушах у меня звенит, перед глазами маячит синий змей, я весь — предвкушение победы. Освобождения. Возрождения. Если Баба ошибается и Бог есть, да будет он ко мне милостив и ниспошлет удачу. Не знаю, ради чего сражаются другие, может, просто хотят лишний раз себя показать. Но для меня успех — единственная возможность доказать, что и я что-то значу. Если Бог есть, да направит он воздушные потоки, куда мне надо, чтобы одним рывком лесы я покончил со своей прежней жизнью, с этим жалким прозябанием. Отступать мне уже некуда. Вдруг надежда во мне перерастает в уверенность. Победа будет за мной, это точно. Дайте только срок. Порыв ветра подхватывает моего змея. Чуть отпустить лесу, надвинуться на синего сверху, зависнуть над ним. Он видит опасность и пытается ускользнуть. Напрасный труд.
— Срежь его, срежь его! — вопит толпа, словно древние римляне гладиаторам. — Убей его! Убей!
— Еще чуть-чуть, Амир-ага! — вскрикивает Хасан.
Зажмуриваюсь. Леса скользит у меня по пальцам, кромсая кожу. Рывок! Есть! Я выиграл, это точно. Мне не надо смотреть в небо, чтобы убедиться. И крики толпы мне ни к чему. Хасан кидается мне на шею.
— Браво! Браво, Амир-ага!
Открываю глаза. Синий змей беспомощно трепыхается в воздухе, точно колесо, оторвавшееся на полном ходу от машины. Моргаю. Хочу что-нибудь сказать. Не получается. Что-то возносит меня над землей, и я вдруг вижу себя самого сверху. Черная кожаная куртка, красный шарф, выцветшие джинсы. Маленький для своих двенадцати лет, кожа бледная, под глазами темные круги. Ветер треплет каштановые волосы. Я и я смотрим друг на друга и улыбаемся. У меня вырывается вопль восторга. Мир сверкает всеми красками, и шумит, и радуется вместе со мной. Свободной рукой обнимаю Хасана. Мы смеемся, и плачем, и прыгаем как ненормальные.
— Ты победил, Амир-ага! Ты победил! — «Мы победили! Мы!» — вот что я должен сказать. Но я молчу.
Стоит мне моргнуть, как все вокруг исчезает. Я опять дома. Утро. Я просыпаюсь, умываюсь, завтракаю в одиночестве (со мной только Хасан), одеваюсь и жду, когда выйдет Баба. Мой успех мне только привиделся, все идет по-старому. И тут я вижу Бабу на крыше. Он стоит на самом краю, высоко подняв руки, потрясает кулаками в воздухе, кричит и восторженно аплодирует. Это кульминация всей моей двенадцатилетней жизни — наконец-то отец может мною гордиться! Только, кажется, отец еще и хочет мне что-то сказать — уж очень красноречивы его жесты. Я забыл о чем-то срочном? Ну конечно!
— Хасан, мы…
— Я помню, — отвечает он, высвобождаясь из моих объятий. — Иншалла, радоваться будем позже. Мне еще надо принести тебе синего змея. Уже бегу. Он бросает на землю шпулю и срывается с места, только нижний край зеленого чапана волочится за ним по снегу.
— Хасан! — кричу я. — Возвращайся со змеем!
Он уже сворачивает за угол, но на бегу оборачивается, прикладывает ладони рупором ко рту и кричит в ответ:
— Для тебя хоть тысячу раз подряд!
Неподражаемая улыбка — и Хасан исчезает. Целых двадцать шесть лет пройдет, прежде чем я увижу эту улыбку вновь. Мой друг детства усмехнется мне с выцветшей моментальной фотографии.
— Срежь его, срежь его! — вопит толпа, словно древние римляне гладиаторам. — Убей его! Убей!
— Еще чуть-чуть, Амир-ага! — вскрикивает Хасан.
Зажмуриваюсь. Леса скользит у меня по пальцам, кромсая кожу. Рывок! Есть! Я выиграл, это точно. Мне не надо смотреть в небо, чтобы убедиться. И крики толпы мне ни к чему. Хасан кидается мне на шею.
— Браво! Браво, Амир-ага!
Открываю глаза. Синий змей беспомощно трепыхается в воздухе, точно колесо, оторвавшееся на полном ходу от машины. Моргаю. Хочу что-нибудь сказать. Не получается. Что-то возносит меня над землей, и я вдруг вижу себя самого сверху. Черная кожаная куртка, красный шарф, выцветшие джинсы. Маленький для своих двенадцати лет, кожа бледная, под глазами темные круги. Ветер треплет каштановые волосы. Я и я смотрим друг на друга и улыбаемся. У меня вырывается вопль восторга. Мир сверкает всеми красками, и шумит, и радуется вместе со мной. Свободной рукой обнимаю Хасана. Мы смеемся, и плачем, и прыгаем как ненормальные.
— Ты победил, Амир-ага! Ты победил! — «Мы победили! Мы!» — вот что я должен сказать. Но я молчу.
Стоит мне моргнуть, как все вокруг исчезает. Я опять дома. Утро. Я просыпаюсь, умываюсь, завтракаю в одиночестве (со мной только Хасан), одеваюсь и жду, когда выйдет Баба. Мой успех мне только привиделся, все идет по-старому. И тут я вижу Бабу на крыше. Он стоит на самом краю, высоко подняв руки, потрясает кулаками в воздухе, кричит и восторженно аплодирует. Это кульминация всей моей двенадцатилетней жизни — наконец-то отец может мною гордиться! Только, кажется, отец еще и хочет мне что-то сказать — уж очень красноречивы его жесты. Я забыл о чем-то срочном? Ну конечно!
— Хасан, мы…
— Я помню, — отвечает он, высвобождаясь из моих объятий. — Иншалла, радоваться будем позже. Мне еще надо принести тебе синего змея. Уже бегу. Он бросает на землю шпулю и срывается с места, только нижний край зеленого чапана волочится за ним по снегу.
— Хасан! — кричу я. — Возвращайся со змеем!
Он уже сворачивает за угол, но на бегу оборачивается, прикладывает ладони рупором ко рту и кричит в ответ:
— Для тебя хоть тысячу раз подряд!
Неподражаемая улыбка — и Хасан исчезает. Целых двадцать шесть лет пройдет, прежде чем я увижу эту улыбку вновь. Мой друг детства усмехнется мне с выцветшей моментальной фотографии.
Отец презирал Джимми Картера и называл его «зубастым кретином». Когда в 1980 году (мы еще были в Кабуле) США объявили бойкот Олимпийским играм в Москве, Баба просто вышел из себя. — Брежнев устроил в Афганистане настоящую бойню, а этот слюнтяй чем ответил? Не буду плавать в твоем бассейне? И это все? Баба считал, что Картер, сам того не желая, сделал больше для дела коммунизма, чем Леонид Брежнев.
По мнению отца, Америке и миру нужна была «твердая рука», надежный человек, который, случись что, стал бы действовать, а не языком молоть. И сильная личность не замедлила явиться. Это был Рональд Рейган. Когда Рейган в своем телеобращении назвал шурави «империей зла», Баба пошел и купил плакат, на котором был изображен улыбающийся президент с поднятыми вверх большими пальцами.
Телефон зазвонил около двенадцати. У аппарата был Баба.
— Ну, что?
— Генерал согласен.
Я облегченно вздохнул. Руки у меня тряслись.
— Слава богу!
— Но Сорая-джан пока у себя в комнате. Она хочет сперва поговорить с тобой.
— Я готов.
Баба кому-то что-то сказал. Послышался легкий щелчок.
— Амир? — Голос Сораи.
— Салям.
— Отец согласен.
— Знаю. — Я улыбался и потирал руки. — Я так счастлив. У меня просто нет слов.
— Я тоже счастлива, Амир. Не верится, что все это… на самом деле.
— Мне тоже.
— Только знаешь… Мне надо тебе рассказать что-то очень важное. Прямо сейчас.
— Это все не имеет никакого значения.
— Ты должен знать. Не годится, чтобы мы начинали с тайн. Будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.
— Если тебе так легче, говори. Но это ничего не изменит.
Сорая помолчала.
— Когда мы жили в Вирджинии, я сбежала из дома с одним афганцем. Мне было восемнадцать… глупый бунт… а он сидел на наркотиках… Почти месяц мы прожили вместе. Мы были на языках у всех афганцев в Вирджинии. Падар в конце концов разыскал меня… Явился к нам и забрал меня домой. Я устроила истерику. Визжала. Рыдала. Кричала, что ненавижу его… Но когда я вернулась в семью… — Сорая всхлипнула, отложила трубку и высморкалась. — Извини. — В ее голосе появилась хрипотца. — Оказалось, у мамы был удар, парализовало правую сторону лица… Меня так мучила совесть. Она-то чем была виновата? Вскоре после этого наша семья переехала в Калифорнию.
— Ну, что?
— Генерал согласен.
Я облегченно вздохнул. Руки у меня тряслись.
— Слава богу!
— Но Сорая-джан пока у себя в комнате. Она хочет сперва поговорить с тобой.
— Я готов.
Баба кому-то что-то сказал. Послышался легкий щелчок.
— Амир? — Голос Сораи.
— Салям.
— Отец согласен.
— Знаю. — Я улыбался и потирал руки. — Я так счастлив. У меня просто нет слов.
— Я тоже счастлива, Амир. Не верится, что все это… на самом деле.
— Мне тоже.
— Только знаешь… Мне надо тебе рассказать что-то очень важное. Прямо сейчас.
— Это все не имеет никакого значения.
— Ты должен знать. Не годится, чтобы мы начинали с тайн. Будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня.
— Если тебе так легче, говори. Но это ничего не изменит.
Сорая помолчала.
— Когда мы жили в Вирджинии, я сбежала из дома с одним афганцем. Мне было восемнадцать… глупый бунт… а он сидел на наркотиках… Почти месяц мы прожили вместе. Мы были на языках у всех афганцев в Вирджинии. Падар в конце концов разыскал меня… Явился к нам и забрал меня домой. Я устроила истерику. Визжала. Рыдала. Кричала, что ненавижу его… Но когда я вернулась в семью… — Сорая всхлипнула, отложила трубку и высморкалась. — Извини. — В ее голосе появилась хрипотца. — Оказалось, у мамы был удар, парализовало правую сторону лица… Меня так мучила совесть. Она-то чем была виновата? Вскоре после этого наша семья переехала в Калифорнию.
— Сорая снова примолкла.
— Ты расстроился?
— Немножко.
Лгать я ей не мог. Конечно, моя мужская гордость, ифтихар, была уязвлена: в ее жизни уже был мужчина, а я еще не ложился с женщиной. Но ведь прежде, чем попросить Бабу идти свататься, я столько раз обдумывал все это… И ответ мой был неизменен: я не вправе никого осуждать за грехи прошлого.
— Ты не передумал жениться на мне?
— Нет, Сорая. У меня и в мыслях не было. Я хочу взять тебя в жены.
В ответ Сорая разрыдалась. А ведь я завидовал ей. Она поведала мне свою тайну. Ей больше нечего было скрывать. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей, как я предал Хасана, как по моей вине он, оклеветанный, вынужден был оставить дом, где его отец прожил сорок лет, где слуг и хозяев связывала близкая дружба… Но мне недостало смелости. Во многих отношениях Сорая Тахери была лучше меня. И уж точно храбрее.
— Ты расстроился?
— Немножко.
Лгать я ей не мог. Конечно, моя мужская гордость, ифтихар, была уязвлена: в ее жизни уже был мужчина, а я еще не ложился с женщиной. Но ведь прежде, чем попросить Бабу идти свататься, я столько раз обдумывал все это… И ответ мой был неизменен: я не вправе никого осуждать за грехи прошлого.
— Ты не передумал жениться на мне?
— Нет, Сорая. У меня и в мыслях не было. Я хочу взять тебя в жены.
В ответ Сорая разрыдалась. А ведь я завидовал ей. Она поведала мне свою тайну. Ей больше нечего было скрывать. Я уже открыл было рот, чтобы рассказать ей, как я предал Хасана, как по моей вине он, оклеветанный, вынужден был оставить дом, где его отец прожил сорок лет, где слуг и хозяев связывала близкая дружба… Но мне недостало смелости. Во многих отношениях Сорая Тахери была лучше меня. И уж точно храбрее.
После обеда мы пили зеленый чай и, разделившись на четверки, играли в карты. Сорая и я играли с Шарифом и Сьюзи за кофейным столиком. Баба лежал рядом на диване, следил за игрой, смотрел, как мы с Сораей сцепляем пальцы, как я поправляю ей непослушный завиток волос, и довольно улыбался про себя. Афганская ночь обнимала его, и тополя склонялись над ним, и звенели в саду сверчки.
В том же году шурави окончательно вывели свои войска из Афганистана. Но время славы для моей родины не настало — война разгорелась с новой силой, на этот раз между моджахедами и марионеточным правительством Наджибуллы. Поток беженцев в Пакистан не уменьшился. В этот же год закончилась холодная война, пала Берлинская стена и пролилась кровь на площади Тянанмынь. На фоне таких событий Афганистан как-то отошел на второй план.
— Вот возьми хотя бы Амир-джана. Все мы прекрасно знали его отца, я был наслышан про его деда и прадеда, да что там, вся его родословная налицо. Потому-то, когда его отец — да покоится он с миром — пришел сватать сына, я не колебался ни секунды. И, поверь мне, его отец не стал бы просить твоей руки, если бы не знал, кто были твои предки. Кровь — могучая сила, сила, бачем, и вы не знаете, чью кровь принесет в ваш дом усыновленный. Для американцев все это неважно — они женятся по любви и не принимают в расчет ни доброго имени семьи, ни происхождения. Им легко брать в семью чужих детей. Ребенок здоров — и слава богу. Но мы-то не американцы, бачем.
— Ты серьезно болен? Только откровенно.
— Я при смерти, — пробулькал в ответ Рахим-хан и зашелся в кашле.
Еще немного крови расплылось на платке. Рахим-хан вытер со лба пот и печально посмотрел на меня.
— Недолго осталось.
— Сколько?
Он пожал плечами и опять закашлялся.
— До конца лета, пожалуй, не дотяну.
— Поехали со мной. Я найду тебе хорошего врача. Есть новые методы лечения, сильнодействующие лекарства. У медицины колоссальные успехи. — Я говорил быстро и сбивчиво, только бы не расплакаться. Рахим-хан засмеялся, обнаружив отсутствие нескольких передних зубов. Не дай мне бог еще раз услышать такой смех.
— Ты стал совсем американец. Это хорошо, ведь именно оптимизм сделал Америку великой. А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать, пожалеть себя. Зендаги мигозара, жизнь продолжается, говорим мы с грустью. Но я-то не привык уступать судьбе, я — прагматик. Я был здесь у хороших врачей, и ответ у всех один и тот же. Я им доверяю. Есть ведь на свете Божья воля.
— Я при смерти, — пробулькал в ответ Рахим-хан и зашелся в кашле.
Еще немного крови расплылось на платке. Рахим-хан вытер со лба пот и печально посмотрел на меня.
— Недолго осталось.
— Сколько?
Он пожал плечами и опять закашлялся.
— До конца лета, пожалуй, не дотяну.
— Поехали со мной. Я найду тебе хорошего врача. Есть новые методы лечения, сильнодействующие лекарства. У медицины колоссальные успехи. — Я говорил быстро и сбивчиво, только бы не расплакаться. Рахим-хан засмеялся, обнаружив отсутствие нескольких передних зубов. Не дай мне бог еще раз услышать такой смех.
— Ты стал совсем американец. Это хорошо, ведь именно оптимизм сделал Америку великой. А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать, пожалеть себя. Зендаги мигозара, жизнь продолжается, говорим мы с грустью. Но я-то не привык уступать судьбе, я — прагматик. Я был здесь у хороших врачей, и ответ у всех один и тот же. Я им доверяю. Есть ведь на свете Божья воля.
Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со всех сторон. Разбросанные между скал кучками детских кубиков убогие деревушки, растрескавшиеся саманные хижины… Да что там хижины! Четыре деревянных столба и кусок брезента вместо крыши — вот и все жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок — играли в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики. Женщина в коричневой одежде тащила на плече откуда-то издалека большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по разбитой проселочной дороге.
— Как странно, — заметил я.
— Что странно?
— Кажусь себе туристом в собственной стране. — Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз.
Фарид осклабился:
— Ты все еще считаешь эту страну своей?
— Она у меня в душе, — ответил я резче, чем следовало бы.
— И это после двадцати лет жизни в Америке?
Фарид осторожно объехал рытвину.
— Мое детство прошло в Афганистане.
Фарид фыркнул.
— Тебе смешно? — спросил я.
— Не обращай внимания.
— Интересно узнать, почему ты фыркаешь?
Глаза у шофера блеснули.
— Хочешь знать? — ехидно спросил он. — Давай сыграем в угадайку, ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. — Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. — Я все верно описал?
— Зачем ты так?
— Ты ведь сам спросил. — Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: — Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?
Рахим-хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.
— Что странно?
— Кажусь себе туристом в собственной стране. — Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз.
Фарид осклабился:
— Ты все еще считаешь эту страну своей?
— Она у меня в душе, — ответил я резче, чем следовало бы.
— И это после двадцати лет жизни в Америке?
Фарид осторожно объехал рытвину.
— Мое детство прошло в Афганистане.
Фарид фыркнул.
— Тебе смешно? — спросил я.
— Не обращай внимания.
— Интересно узнать, почему ты фыркаешь?
Глаза у шофера блеснули.
— Хочешь знать? — ехидно спросил он. — Давай сыграем в угадайку, ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. — Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. — Я все верно описал?
— Зачем ты так?
— Ты ведь сам спросил. — Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: — Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?
Рахим-хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.
Руки у него скручены за спиной, грубая веревка впилась до костей, глаза завязаны. Он стоит на коленях над сточной канавой, полной зловонной воды, голова низко склонена, он раскачивается в молитве, кровь сочится из разбитых коленей и сквозь ткань штанов пачкает гравий. В лучах заходящего солнца его длинная тень колеблется и пляшет. Разбитые губы шевелятся. Подхожу ближе. «Для тебя хоть тысячу раз подряд», — повторяет он снова и снова. Поклон — и назад. Поклон — и назад. Он поднимает голову, и я вижу шрам над верхней губой.
Водитель даже пару раз улыбнулся. Чуть ли не в каждой деревне, через которые мы проезжали, Фарид кого-нибудь знал. Теперь почти все его знакомые были либо в могиле, либо в Пакистане в каком-нибудь лагере беженцев. — Мертвым-то проще, — утверждал Фарид.
— Амир-ага, ты слышал историю, как дочь Муллы Насреддина явилась к отцу и пожаловалась, что ее избил муж?
В ответ я сам невольно заулыбался. Ну нет на свете афганца, который не знает хотя бы парочки анекдотов о хитреце Насреддине!
— И что на это Мулла Насреддин?
— Он накинулся на дочь и избил еще раз. А потом сказал: если этот мерзавец колотит мою дочь, то я в отместку побью его жену!
Я засмеялся. Все-таки афганский юмор живуч. Страшные войны прокатились по земле моей родины, был изобретен Интернет, космический робот ползает по поверхности Марса, а афганцы, как и столетия назад, по-прежнему рассказывают друг другу анекдоты про Насреддина.
— А ты знаешь, как Мулла Насреддин сперва взвалил себе на плечи тяжкий груз и только потом сел на осла?
— Нет.
— Какой-то прохожий посоветовал ему: переложи поклажу на ишака. А Насреддин ответил: он и меня одного везет с трудом. А так ему будет полегче.
В ответ я сам невольно заулыбался. Ну нет на свете афганца, который не знает хотя бы парочки анекдотов о хитреце Насреддине!
— И что на это Мулла Насреддин?
— Он накинулся на дочь и избил еще раз. А потом сказал: если этот мерзавец колотит мою дочь, то я в отместку побью его жену!
Я засмеялся. Все-таки афганский юмор живуч. Страшные войны прокатились по земле моей родины, был изобретен Интернет, космический робот ползает по поверхности Марса, а афганцы, как и столетия назад, по-прежнему рассказывают друг другу анекдоты про Насреддина.
— А ты знаешь, как Мулла Насреддин сперва взвалил себе на плечи тяжкий груз и только потом сел на осла?
— Нет.
— Какой-то прохожий посоветовал ему: переложи поклажу на ишака. А Насреддин ответил: он и меня одного везет с трудом. А так ему будет полегче.
Они появились в перерыве между таймами, сразу после свистка. На стадион вкатились два хорошо мне знакомых красных пикапа, в кузове одного сидела женщина в зеленой бурке, в другой машине — мужчина с завязанными глазами. Зрители встали. Машины медленно объехали вокруг поля, чтобы всем было видно. Кадык у Фарида так и прыгал. Сверкая хромом, машины направились к южным футбольным воротам. Там их поджидал третий автомобиль, который уже начали разгружать. Только тут я понял, зачем нужны ямы. Толпа одобрительно загудела.
— Хочешь остаться? — мрачно глянул на меня Фарид.
— Нет, — ответил я. (Закрыть глаза, зажать уши и бежать отсюда!)
— Только нам придется досидеть до конца.
Двое талибов с автоматами за плечами помогли выбраться из машины мужчине с завязанными глазами, двое других занялись женщиной. Колени у бедняжки подогнулись, и она осела на землю. Женщину подняли, но ее уже не держали ноги. Вновь оказавшись на земле, она забилась и душераздирающе закричала. До гробовой доски буду я помнить этот вопль — так кричит попавший в капкан зверь. Совместными усилиями приговоренную отволокли в яму, теперь были видны только ее голова и плечи. Мужчина, напротив, не сопротивлялся и сошел в яму молча. У места казни появился круглолицый белобородый мулла, одетый в серое, и откашлялся в микрофон. Женщина в яме кричала не умолкая. Мулла прочел длинную молитву из Корана, его гнусавый голос плыл над притихшим стадионом. Много лет тому назад Баба сказал мне: «Эти самодовольные обезьяны достойны лишь плевка в бороду. Они способны только теребить четки и цитировать книгу, языка которой они даже не понимают. Не приведи Господь, если они когда-нибудь дорвутся до власти в Афганистане». Закончив молитву, мулла опять покашлял и возгласил:
— Братья и сестры! (Теперь он говорил на фарси.) Нам сегодня предстоит исполнить предписания шариата. Сегодня свершится правосудие. Воля Аллаха и его пророка Мохаммеда, да будет благословенно его имя во веки веков, жива в Афганистане, на нашей обожаемой родине. Мы покорно исполняем волю Господа, ибо кто мы есть перед лицом его? Жалкие, беспомощные создания. А что нам говорит Господь? Спрашиваю вас, ЧТО НАМ ГОВОРИТ ГОСПОДЬ? Аллах говорит: «Да воздастся им по грехам их». Это не мои слова и не моих братьев. Это слова ГОСПОДА! — Он указал на небо. Голова у меня раскалывалась, я изнывал от жары. — Каждому грешнику да воздастся по грехам его, — повторил мулла драматическим шепотом. — Так какое наказание, братья и сестры, воспоследует прелюбодею? Как мы покараем того, кто надругался над священными узами брака? Как мы поступим с теми, кто оскорбил Господа — швырнул камень в окно дома Божия? Мы ответим им тем же — ЗАБРОСАЕМ КАМНЯМИ! Тихий ропот прокатился по толпе.
— И они называют себя мусульманами, — покачал головой Фарид. Из машины вышел высокий широкоплечий человек в ослепительно белом одеянии, развевающемся на ветру. Трибуны нестройно приветствовали его. Никакого наказания за неприлично громкие выкрики на этот раз не последовало. Высокий раскинул руки, словно Иисус на кресте, и медленно повернулся вокруг своей оси, здороваясь с публикой. На нем были круглые черные очки типа тех, что носил Джон Леннон.
— Похоже, это наш, — одними губами сказал Фарид. Высокий талиб в черных очках взял из кучи, выросшей возле третьей машины, камень и показал толпе. Крики сменились каким-то жужжащим звуком. Я посмотрел на соседей. Оказалось, все цокают языками. Талиб, удивительно похожий сейчас (как ни дико это прозвучит) на подающего в бейсболе, размахнулся и метнул камень в мужчину с завязанными глазами, угодив точно в голову. Стадион охнул. Женщина в яме опять закричала. Я закрыл лицо руками. Стадион размеренно ахал. Через какое-то время все стихло.
— Кончено? — спросил я у Фарида.
— Нет еще, — ответил он сквозь зубы.
— А почему все молчат?
— Устали, наверное.
Не знаю, сколько еще длилась экзекуция. Вдруг вокруг меня градом посыпались вопросы:
— Убили? Не шевелится? Казнь совершилась?
Я отнял руки. Человек в яме был одна сплошная кровоточащая рана. Изувеченная голова свесилась на грудь. Талиб в очках перекладывал камень из руки в руку. У ямы появился человек со стетоскопом, присел на корточки, приставил трубку к груди казнимого и покачал головой. По толпе пронесся стон. Талиб в очках опять размахнулся. Когда все было кончено и окровавленные тела небрежно забросили в две машины, люди с лопатами торопливо забросали ямы песком. На поле выбежали футболисты. Начался второй тайм.
— Хочешь остаться? — мрачно глянул на меня Фарид.
— Нет, — ответил я. (Закрыть глаза, зажать уши и бежать отсюда!)
— Только нам придется досидеть до конца.
Двое талибов с автоматами за плечами помогли выбраться из машины мужчине с завязанными глазами, двое других занялись женщиной. Колени у бедняжки подогнулись, и она осела на землю. Женщину подняли, но ее уже не держали ноги. Вновь оказавшись на земле, она забилась и душераздирающе закричала. До гробовой доски буду я помнить этот вопль — так кричит попавший в капкан зверь. Совместными усилиями приговоренную отволокли в яму, теперь были видны только ее голова и плечи. Мужчина, напротив, не сопротивлялся и сошел в яму молча. У места казни появился круглолицый белобородый мулла, одетый в серое, и откашлялся в микрофон. Женщина в яме кричала не умолкая. Мулла прочел длинную молитву из Корана, его гнусавый голос плыл над притихшим стадионом. Много лет тому назад Баба сказал мне: «Эти самодовольные обезьяны достойны лишь плевка в бороду. Они способны только теребить четки и цитировать книгу, языка которой они даже не понимают. Не приведи Господь, если они когда-нибудь дорвутся до власти в Афганистане». Закончив молитву, мулла опять покашлял и возгласил:
— Братья и сестры! (Теперь он говорил на фарси.) Нам сегодня предстоит исполнить предписания шариата. Сегодня свершится правосудие. Воля Аллаха и его пророка Мохаммеда, да будет благословенно его имя во веки веков, жива в Афганистане, на нашей обожаемой родине. Мы покорно исполняем волю Господа, ибо кто мы есть перед лицом его? Жалкие, беспомощные создания. А что нам говорит Господь? Спрашиваю вас, ЧТО НАМ ГОВОРИТ ГОСПОДЬ? Аллах говорит: «Да воздастся им по грехам их». Это не мои слова и не моих братьев. Это слова ГОСПОДА! — Он указал на небо. Голова у меня раскалывалась, я изнывал от жары. — Каждому грешнику да воздастся по грехам его, — повторил мулла драматическим шепотом. — Так какое наказание, братья и сестры, воспоследует прелюбодею? Как мы покараем того, кто надругался над священными узами брака? Как мы поступим с теми, кто оскорбил Господа — швырнул камень в окно дома Божия? Мы ответим им тем же — ЗАБРОСАЕМ КАМНЯМИ! Тихий ропот прокатился по толпе.
— И они называют себя мусульманами, — покачал головой Фарид. Из машины вышел высокий широкоплечий человек в ослепительно белом одеянии, развевающемся на ветру. Трибуны нестройно приветствовали его. Никакого наказания за неприлично громкие выкрики на этот раз не последовало. Высокий раскинул руки, словно Иисус на кресте, и медленно повернулся вокруг своей оси, здороваясь с публикой. На нем были круглые черные очки типа тех, что носил Джон Леннон.
— Похоже, это наш, — одними губами сказал Фарид. Высокий талиб в черных очках взял из кучи, выросшей возле третьей машины, камень и показал толпе. Крики сменились каким-то жужжащим звуком. Я посмотрел на соседей. Оказалось, все цокают языками. Талиб, удивительно похожий сейчас (как ни дико это прозвучит) на подающего в бейсболе, размахнулся и метнул камень в мужчину с завязанными глазами, угодив точно в голову. Стадион охнул. Женщина в яме опять закричала. Я закрыл лицо руками. Стадион размеренно ахал. Через какое-то время все стихло.
— Кончено? — спросил я у Фарида.
— Нет еще, — ответил он сквозь зубы.
— А почему все молчат?
— Устали, наверное.
Не знаю, сколько еще длилась экзекуция. Вдруг вокруг меня градом посыпались вопросы:
— Убили? Не шевелится? Казнь совершилась?
Я отнял руки. Человек в яме был одна сплошная кровоточащая рана. Изувеченная голова свесилась на грудь. Талиб в очках перекладывал камень из руки в руку. У ямы появился человек со стетоскопом, присел на корточки, приставил трубку к груди казнимого и покачал головой. По толпе пронесся стон. Талиб в очках опять размахнулся. Когда все было кончено и окровавленные тела небрежно забросили в две машины, люди с лопатами торопливо забросали ямы песком. На поле выбежали футболисты. Начался второй тайм.
Он щелкнул пальцами, сжал и разжал кулак.
— Значит, вам понравилось сегодняшнее представление?
— Так это было представление? — спросил я, потирая щеки. Неужели голос у меня дрожит?
— Публичная казнь — величайшее зрелище, брат мой. Драма. Напряжение. И наконец, хороший урок.
Талиб опять щелкнул пальцами. Охранник подал зажигалку. Талиб закурил, засмеялся и что-то пробормотал. Руки у него тряслись, и сигарета едва не полетела на пол.
— Лучшее свое представление я дал в Мазари-Шарифе в девяносто восьмом.
— Простите, что?
— Мы бросили тела собакам, представляете?
Я понял, о чем он. Талиб поднялся. Обошел вокруг дивана. Раз, другой. Опять сел и зачастил:
— Мы шли от дома к дому, хватали мужчин и мальчиков и расстреливали на глазах женщин, девочек и стариков. Пусть видят. Пусть помнят, кто они такие и где их место. В некоторые дома мы врывались, высадив дверь. И… я стрелял длинными очередями, во все стороны, пока не кончались патроны в рожке и дым не начинал есть глаза. — Он наклонился ко мне поближе, будто желая сообщить какую-то тайну. — Что такое подлинная свобода, понимаешь только там. Безгрешный и нераскаявшийся, ты вершишь благое дело, пули веером по комнате, и каждая находит свою цель. Ты — орудие в руках Господа. Это бесподобно. — Он поцеловал четки и вздернул подбородок. — Помнишь, Джавид?
— Да, ага-сагиб, — отозвался охранник помоложе. — Как такое забудешь?
Я читал о массовом истреблении хазарейцев в Мазари-Шарифе, городе, который одним из последних пал под натиском талибов. Сорая была такая бледная, когда передавала мне за завтраком газету.
— Дом за домом. Мы прерывались только на еду и молитву, — гордо продолжал талиб, будто речь шла о каком-то великом свершении. — Мы оставляли тела валяться на улице и стреляли, если родственники пытались затащить их в дом. Город был усеян трупами, псы рвали их на части. Собакам — собачья смерть. — Зажатая в пальцах сигарета ходуном ходила. Он приподнял очки и провел трясущейся рукой по глазам.
— Значит, вам понравилось сегодняшнее представление?
— Так это было представление? — спросил я, потирая щеки. Неужели голос у меня дрожит?
— Публичная казнь — величайшее зрелище, брат мой. Драма. Напряжение. И наконец, хороший урок.
Талиб опять щелкнул пальцами. Охранник подал зажигалку. Талиб закурил, засмеялся и что-то пробормотал. Руки у него тряслись, и сигарета едва не полетела на пол.
— Лучшее свое представление я дал в Мазари-Шарифе в девяносто восьмом.
— Простите, что?
— Мы бросили тела собакам, представляете?
Я понял, о чем он. Талиб поднялся. Обошел вокруг дивана. Раз, другой. Опять сел и зачастил:
— Мы шли от дома к дому, хватали мужчин и мальчиков и расстреливали на глазах женщин, девочек и стариков. Пусть видят. Пусть помнят, кто они такие и где их место. В некоторые дома мы врывались, высадив дверь. И… я стрелял длинными очередями, во все стороны, пока не кончались патроны в рожке и дым не начинал есть глаза. — Он наклонился ко мне поближе, будто желая сообщить какую-то тайну. — Что такое подлинная свобода, понимаешь только там. Безгрешный и нераскаявшийся, ты вершишь благое дело, пули веером по комнате, и каждая находит свою цель. Ты — орудие в руках Господа. Это бесподобно. — Он поцеловал четки и вздернул подбородок. — Помнишь, Джавид?
— Да, ага-сагиб, — отозвался охранник помоложе. — Как такое забудешь?
Я читал о массовом истреблении хазарейцев в Мазари-Шарифе, городе, который одним из последних пал под натиском талибов. Сорая была такая бледная, когда передавала мне за завтраком газету.
— Дом за домом. Мы прерывались только на еду и молитву, — гордо продолжал талиб, будто речь шла о каком-то великом свершении. — Мы оставляли тела валяться на улице и стреляли, если родственники пытались затащить их в дом. Город был усеян трупами, псы рвали их на части. Собакам — собачья смерть. — Зажатая в пальцах сигарета ходуном ходила. Он приподнял очки и провел трясущейся рукой по глазам.
Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я где-то слышал или читал. «В Афганистане много детей, но мало детства».
Отсутствующее выражение исчезло с лица Сохраба, глаза его больше не казались стеклянными. Они ожили. В них появился азарт. Щеки раскраснелись. Он ведь еще ребенок, как я мог забыть об этом! Зеленый змей потихоньку подбирался к нашему.
— Не будем торопиться, — прошептал я. — Ну, давай… иди ко мне…
Зеленый занял позицию чуть выше нашего, не подозревая о ловушке, которую я ему приготовил.
— Смотри, Сохраб. Это один из любимых приемов твоего отца. Старый приемчик под названием «подпрыгни и нырни».
Сохраб учащенно сопел, изо всех сил вцепившись в вертящуюся шпулю. Стоило мне мигнуть, как шпулю уже держали маленькие мозолистые руки с треснувшими ногтями. Где же Сохраб? Откуда взялся мальчик с заячьей губой? И почему все засыпал слепящий снег, пахнущий курмой из репы, орехами и опилками? Как тихо стало. Только откуда-то издалека доносится голос хромого старого слуги, зовущий нас домой. Зеленый змей теперь прямо над нами.
— Сейчас ударит, — шепнул я Сохрабу. — Момент настал.
Зеленый помедлил немного. Ринулся вниз.
— Готов! — воскликнул я. Я проделал все блестяще. И это после стольких-то лет! Рывок в сторону — и мой змей увернулся. Слегка отпустить лесу, резко дернуть. Еще раз. Еще. Теперь мы выше. Описываем полукруг. Все, братишка, сопротивление бесполезно. Леса-то твоя с треском перерезана. Прием Хасана сработал. Зеленый, кувыркаясь и трепыхаясь, снижается. Люди у нас за спиной свистят и хлопают. Я вне себя от радости. Сияющий Баба аплодирует мне с крыши. Смотрю на Сохраба. Он кривит рот. Он улыбается! Не может быть! Ватага мальчишек уже кинулась вдогонку за змеем. Моргаю, и улыбка исчезает с лица мальчика. Но она была! Я сам видел!
— Хочешь, я принесу тебе этого змея?
Кадык у Сохраба дергается. Волосы развеваются по ветру. По-моему, он кивает. Слышу собственный голос:
— Для тебя хоть тысячу раз подряд!
Бросаюсь вслед за змеем. Всего-навсего улыбка. Она ничего не решает, ничего не исправляет. Такая мелочь. Вздрогнувший листок на ветке, с которой вспорхнула испуганная птица. Но для меня это знак. Для меня это первая растаявшая снежинка — предвестник весны. Бегу. Взрослый мужик в толпе визжащих детей. Смешно, наверное. Но это неважно. Ветер холодит мне лицо. На губах у меня улыбка шириной с Панджшерское ущелье.
Я бегу.
— Не будем торопиться, — прошептал я. — Ну, давай… иди ко мне…
Зеленый занял позицию чуть выше нашего, не подозревая о ловушке, которую я ему приготовил.
— Смотри, Сохраб. Это один из любимых приемов твоего отца. Старый приемчик под названием «подпрыгни и нырни».
Сохраб учащенно сопел, изо всех сил вцепившись в вертящуюся шпулю. Стоило мне мигнуть, как шпулю уже держали маленькие мозолистые руки с треснувшими ногтями. Где же Сохраб? Откуда взялся мальчик с заячьей губой? И почему все засыпал слепящий снег, пахнущий курмой из репы, орехами и опилками? Как тихо стало. Только откуда-то издалека доносится голос хромого старого слуги, зовущий нас домой. Зеленый змей теперь прямо над нами.
— Сейчас ударит, — шепнул я Сохрабу. — Момент настал.
Зеленый помедлил немного. Ринулся вниз.
— Готов! — воскликнул я. Я проделал все блестяще. И это после стольких-то лет! Рывок в сторону — и мой змей увернулся. Слегка отпустить лесу, резко дернуть. Еще раз. Еще. Теперь мы выше. Описываем полукруг. Все, братишка, сопротивление бесполезно. Леса-то твоя с треском перерезана. Прием Хасана сработал. Зеленый, кувыркаясь и трепыхаясь, снижается. Люди у нас за спиной свистят и хлопают. Я вне себя от радости. Сияющий Баба аплодирует мне с крыши. Смотрю на Сохраба. Он кривит рот. Он улыбается! Не может быть! Ватага мальчишек уже кинулась вдогонку за змеем. Моргаю, и улыбка исчезает с лица мальчика. Но она была! Я сам видел!
— Хочешь, я принесу тебе этого змея?
Кадык у Сохраба дергается. Волосы развеваются по ветру. По-моему, он кивает. Слышу собственный голос:
— Для тебя хоть тысячу раз подряд!
Бросаюсь вслед за змеем. Всего-навсего улыбка. Она ничего не решает, ничего не исправляет. Такая мелочь. Вздрогнувший листок на ветке, с которой вспорхнула испуганная птица. Но для меня это знак. Для меня это первая растаявшая снежинка — предвестник весны. Бегу. Взрослый мужик в толпе визжащих детей. Смешно, наверное. Но это неважно. Ветер холодит мне лицо. На губах у меня улыбка шириной с Панджшерское ущелье.
Я бегу.
The models of “American Gothic” stand next to the painting.
Одри Ниффенеггер «Жена путешественника во времени»
На Клэр вельветовое платье цвета бордо и жемчуг. Она словно сошла с полотна Боттичелли, задержавшись по пути у Джона Грэма
Он стоит ко мне спиной, и мы смотрим друг на друга через зеркало. Бедный маленький я: в этом возрасте у меня спина худая, лопатки торчат, как прорезающиеся крылья. Он поворачивается, ожидая ответа, и я знаю, что должен сказать ему, сказать себе. Протягиваю руку, осторожно поворачиваю его, ставлю рядом с собой: бок к боку, одного роста, мы смотрим в зеркало.
– Посмотри.
Мы изучаем свои отражения, мы как близнецы, отразившиеся в украшенном позолотой гостиничном зеркале. У обоих темные волосы, одинаковый разрез темных глаз и одинаковые круги под глазами, мы одинаково говорим и слышим одинаковыми ушами. Я выше, мускулистее и побрит. Он тоньше, нескладный, одни колени и локти. Я поднимаю руку и убираю со лба волосы, обнажая шрам, полученный в аварии. Бессознательно он повторяет мой жест, дотрагиваясь до своего шрама на собственном лбу.
– Такой же, как у меня, – пораженный, говорит мой другой я. – Откуда он у тебя?
– Оттуда же, откуда и у тебя. Они одинаковые. Мы одинаковые.
Момент истины. Сначала я не понимал, и вдруг – вот оно, я просто взял и понял. Смотрю, как это происходит. Я смотрю на нас обоих одновременно, снова испытывая это ощущение потери самого себя, впервые понимаю совмещение будущего и настоящего. Но я слишком привык к этому, для меня это более чем нормально, и я остаюсь в стороне, вспоминая удивление девятилетнего себя, когда я внезапно увидел, узнал, что мой друг, учитель, брат – это я. Я и только я. Одиночество.
– Ты – это я.
– Только старше.
– Но… как же другие?
– Путешественники во времени?
Он кивает.
– Я не знаю, есть ли другие. В смысле, я их никогда не встречал.
В уголке моего левого глаза набухает слеза. Когда я был маленьким, то воображал, что есть целое сообщество путешественников во времени и Генри, мой учитель, – посланец, отправленный учить меня, чтобы потом я мог быть принят в это сообщество. Я по-прежнему чувствую себя отверженным, последней особью когда-то многочисленного вида. Так Робинзон Крузо обнаружил обманчивый отпечаток следа на песке и потом понял, что след его собственный. Другой я, маленький, как листок на ветру, прозрачный, как вода, начинает плакать. Я обнимаю его, обнимаю себя, и мы сидим долго-долго.
– Посмотри.
Мы изучаем свои отражения, мы как близнецы, отразившиеся в украшенном позолотой гостиничном зеркале. У обоих темные волосы, одинаковый разрез темных глаз и одинаковые круги под глазами, мы одинаково говорим и слышим одинаковыми ушами. Я выше, мускулистее и побрит. Он тоньше, нескладный, одни колени и локти. Я поднимаю руку и убираю со лба волосы, обнажая шрам, полученный в аварии. Бессознательно он повторяет мой жест, дотрагиваясь до своего шрама на собственном лбу.
– Такой же, как у меня, – пораженный, говорит мой другой я. – Откуда он у тебя?
– Оттуда же, откуда и у тебя. Они одинаковые. Мы одинаковые.
Момент истины. Сначала я не понимал, и вдруг – вот оно, я просто взял и понял. Смотрю, как это происходит. Я смотрю на нас обоих одновременно, снова испытывая это ощущение потери самого себя, впервые понимаю совмещение будущего и настоящего. Но я слишком привык к этому, для меня это более чем нормально, и я остаюсь в стороне, вспоминая удивление девятилетнего себя, когда я внезапно увидел, узнал, что мой друг, учитель, брат – это я. Я и только я. Одиночество.
– Ты – это я.
– Только старше.
– Но… как же другие?
– Путешественники во времени?
Он кивает.
– Я не знаю, есть ли другие. В смысле, я их никогда не встречал.
В уголке моего левого глаза набухает слеза. Когда я был маленьким, то воображал, что есть целое сообщество путешественников во времени и Генри, мой учитель, – посланец, отправленный учить меня, чтобы потом я мог быть принят в это сообщество. Я по-прежнему чувствую себя отверженным, последней особью когда-то многочисленного вида. Так Робинзон Крузо обнаружил обманчивый отпечаток следа на песке и потом понял, что след его собственный. Другой я, маленький, как листок на ветру, прозрачный, как вода, начинает плакать. Я обнимаю его, обнимаю себя, и мы сидим долго-долго.
– Генри, кто твой любимый «битл»? – поднимает она глаза.
– Джон, конечно.
– Почему «конечно»?
– Ну, Ринго тоже ничего, но он какой-то вялый, да? А Джордж немного слишком из нового поколения, на мой вкус.
– Что такое «новое поколение»?
– Странные религии. Слащавая, скучная музыка. Жалкие попытки убедить себя в превосходстве всего индийского. He-западная медицина.
– Но тебе не нравится традиционная медицина.
– Это потому, что врачи все время пытаются убедить меня, что я ненормальный. Если бы я сломал руку, то стал бы большим поклонником западной медицины.
– А как насчет Пола?
– Пол – для девчонок. –
Мне Пол больше всего нравится, – застенчиво улыбается Клэр.
– Ну, ты же девочка.
– А почему Пол для девочек?
«Будь осторожен», – говорю я себе.
– Ну, знаешь… Пол – он, ну, милый «битл», да?
– Это плохо?
– Нет, вовсе нет. Но парням больше интересны те, кто классные, и Джон – это классный «битл».
– Да. Но он умер.
– Можно оставаться классным даже после смерти, – смеюсь я, – На самом деле это гораздо легче, потому что не состаришься, не растолстеешь и не облысеешь.
– Джон, конечно.
– Почему «конечно»?
– Ну, Ринго тоже ничего, но он какой-то вялый, да? А Джордж немного слишком из нового поколения, на мой вкус.
– Что такое «новое поколение»?
– Странные религии. Слащавая, скучная музыка. Жалкие попытки убедить себя в превосходстве всего индийского. He-западная медицина.
– Но тебе не нравится традиционная медицина.
– Это потому, что врачи все время пытаются убедить меня, что я ненормальный. Если бы я сломал руку, то стал бы большим поклонником западной медицины.
– А как насчет Пола?
– Пол – для девчонок. –
Мне Пол больше всего нравится, – застенчиво улыбается Клэр.
– Ну, ты же девочка.
– А почему Пол для девочек?
«Будь осторожен», – говорю я себе.
– Ну, знаешь… Пол – он, ну, милый «битл», да?
– Это плохо?
– Нет, вовсе нет. Но парням больше интересны те, кто классные, и Джон – это классный «битл».
– Да. Но он умер.
– Можно оставаться классным даже после смерти, – смеюсь я, – На самом деле это гораздо легче, потому что не состаришься, не растолстеешь и не облысеешь.
Я внезапно просыпаюсь. Был какой-то шум: кто-то звал меня по имени. Голос как у Генри. Сажусь в постели и прислушиваюсь. Слышу шум ветра и крики ворон. А что, если это был Генри?
Выскакиваю из постели и бегу босиком вниз по ступеням, за дверь, в долину. Холодно, ветер проникает через мою пижаму. Где он? Я останавливаюсь и вижу у фруктового сада папу и Марка, в оранжевых охотничьих костюмах, и с ними человек, и они все стоят и смотрят на что-то, но потом слышат мои крики, поворачиваются, и я вижу, что этот человек – Генри. Что Генри делает с папой и Марком? Я бегу к ним, сухая трава режет ступни, папа идет ко мне навстречу. «Дорогая, – спрашивает он,– что ты делаешь здесь так рано?» – «Я слышала, что меня кто-то звал», – объясняю я. Папа улыбается, как бы говоря: «Глупенькая», а я смотрю на Генри, может, он объяснит. «Зачем ты меня звал, Генри?» – хочется спросить мне, но он качает головой и прикладывает палец к губам: «Ш-ш, не говори ничего, Клэр»... Я снова оглядываюсь, но Генри не вижу, и папа говорит: «Пойдем, Клэр, ложись спать», и целует меня в лоб. Он выглядит расстроенным, и я бегу обратно в дом, потом тихо поднимаюсь по ступенькам и сижу на своей постели, меня трясет. Я не знаю, что только что произошло, но уверена: это что-то очень плохое. Очень. Очень.
Выскакиваю из постели и бегу босиком вниз по ступеням, за дверь, в долину. Холодно, ветер проникает через мою пижаму. Где он? Я останавливаюсь и вижу у фруктового сада папу и Марка, в оранжевых охотничьих костюмах, и с ними человек, и они все стоят и смотрят на что-то, но потом слышат мои крики, поворачиваются, и я вижу, что этот человек – Генри. Что Генри делает с папой и Марком? Я бегу к ним, сухая трава режет ступни, папа идет ко мне навстречу. «Дорогая, – спрашивает он,– что ты делаешь здесь так рано?» – «Я слышала, что меня кто-то звал», – объясняю я. Папа улыбается, как бы говоря: «Глупенькая», а я смотрю на Генри, может, он объяснит. «Зачем ты меня звал, Генри?» – хочется спросить мне, но он качает головой и прикладывает палец к губам: «Ш-ш, не говори ничего, Клэр»... Я снова оглядываюсь, но Генри не вижу, и папа говорит: «Пойдем, Клэр, ложись спать», и целует меня в лоб. Он выглядит расстроенным, и я бегу обратно в дом, потом тихо поднимаюсь по ступенькам и сижу на своей постели, меня трясет. Я не знаю, что только что произошло, но уверена: это что-то очень плохое. Очень. Очень.
Одной из лучших и самых горьких возможностей моих путешествий во времени было видеть маму живой. Я даже несколько раз разговаривал с ней; просто пара фраз: «Паршивая погода сегодня, не так ли?» Я уступал ей место в метро, шел за ней в супермаркет, смотрел, как она поет. Болтался около дома, где до сих пор живет мой отец, и смотрел, как они – и иногда я в детстве вместе с ними – гуляют, ходят в рестораны, в кино. Это шестидесятые, они молодые, элегантные, великолепные музыканты, перед ними простирается целый мир. Они счастливы, как жаворонки, они светятся успехом, радостью. Когда мы случайно сталкиваемся на улице, они машут мне рукой, думая, что я живу по соседству, люблю подолгу гулять, ношу странную прическу, таинственно исчезаю на какое-то время и меняю возраст. Однажды я слышал, как мой отец сделал предположение, что у меня рак. Меня до сих пор поражает, что отец так никогда и не понял, что человек, болтающийся рядом в первые годы его женитьбы, – это его сын.
Мне ужасно хочется попасть сегодня на симфонию, но вечером ничего нет. Наверное, отец сейчас возвращается домой из «Оркестр-Холла». Я бы сел на самый верхний ряд самого верхнего балкона (с акустической точки зрения – самое лучшее место) и слушал бы «Песнь о земле», или Бетховена, или что-нибудь такое же не рождественское.
Мой отец сидит на кухне за столом, спиной ко мне, глядя в окно на реку. Он не поворачивается, когда я вхожу. Не смотрит на меня, когда я сажусь за стол. Не встает и не уходит, и я понимаю это как согласие поговорить.
– Привет, отец.
Молчание.
– Только что видел миссис Ким. Она говорит, что дела у тебя не очень.
Молчание.
– Я слышал, что ты не работаешь.
– Сейчас май.
– Почему ты не на гастролях?
Наконец он смотрит на меня. Под упрямством притаился страх.
– Я на больничном.
– Давно?
– С марта.
– Больничный оплачивается?
Молчание.
– Ты болен? Что с тобой?
Я думаю, что он ничего не ответит, он просто вытягивает вперед руки. Они трясутся, как будто в них происходит свое крошечное землетрясение. Все, это конец. Двадцать три года целенаправленного пьянства, и он больше не может играть на скрипке.
– Привет, отец.
Молчание.
– Только что видел миссис Ким. Она говорит, что дела у тебя не очень.
Молчание.
– Я слышал, что ты не работаешь.
– Сейчас май.
– Почему ты не на гастролях?
Наконец он смотрит на меня. Под упрямством притаился страх.
– Я на больничном.
– Давно?
– С марта.
– Больничный оплачивается?
Молчание.
– Ты болен? Что с тобой?
Я думаю, что он ничего не ответит, он просто вытягивает вперед руки. Они трясутся, как будто в них происходит свое крошечное землетрясение. Все, это конец. Двадцать три года целенаправленного пьянства, и он больше не может играть на скрипке.
– Привет, Клэр, – говорит Селия. Голос медовый. Мне хочется завернуться в ее голос и уснуть.
– Привет, Селия. Присаживайся.
– Привет, Селия. Присаживайся.
Свет, падающий через кружевные занавески на окне, делает отца похожим на привидение; он выглядит как раскрашенная версия черно-белого себя.
Мы окунаемся в рутину. Генри работает со вторника по субботу в Ньюберри. Встает в половине восьмого, готовит кофе, надевает кроссовки и отправляется на пробежку. Когда он возвращается, принимает душ и одевается, я вылезаю из постели и болтаю с ним, пока он готовит завтрак. После этого мы едим, он чистит зубы и убегает на работу, чтобы успеть на электричку, а я возвращаюсь в постель и сплю еще час или два. Когда я встаю опять, в квартире тихо. Принимаю ванну, расчесываю волосы и надеваю рабочую одежду. Наливаю себе еще кофе, иду в дальнюю спальню, которую превратила в свою мастерскую, и закрываю дверь.
Когда женщина, с которой живешь, – художница, каждый день – это неожиданность. Клэр превратила вторую спальню в превосходный кабинет, полный маленьких скульптур и рисунков, пришпиленных на каждом дюйме на стенах. Здесь есть мотки провода и рулоны бумаги, торчащие с полок и из ящиков стола. Скульптуры напоминают мне воздушных змеев или модели аэропланов. Я говорю это Клэр однажды вечером, стоя в дверях ее мастерской в костюме и галстуке, вернувшись домой с работы и собираясь готовить ужин, и Клэр швыряет в меня одной из скульптур – она летит на удивление хорошо; и вскоре мы стоим в разных концах коридора и швыряем друг в друга скульптуры, проверяя их аэродинамические свойства.
Мы неплохо живем на зарплату Генри и проценты от моего вклада, но позволить себе настоящую мастерскую я смогу, только получив работу, а тогда у меня не будет времени, чтобы работать в мастерской. Это порочный круг. Все мои друзья-художники страдают от нехватки времени, или денег, или того и другого. Кларисса разрабатывает компьютерные программы днем и занимается искусством ночью.
В библиотеке Ньюберри есть лестница, которой я боюсь. Она расположена в восточном конце длинного коридора, отделяющего читальный зал от хранилища. Она не такая великолепная, как главная лестница с мраморными ступенями и гравированными балюстрадами. Здесь нет окон. Лампы дневного света, стены из шлакобетона, цементные ступени с желтыми полосками. На каждом этаже – глухие железные двери. Но не это пугает меня. Что мне не нравится в этой лестнице, так это клетка. Клетка высотой в четыре этажа, находящаяся в середине. На первый взгляд она кажется клеткой лифта, но лифта там нет и никогда не было. Кажется, в Ньюберри никто не знает, зачем эта клетка нужна и зачем ее сделали. Я думаю, чтобы люди не падали и не разбивались насмерть. Стальная клетка покрашена в бежевый цвет.
Когда я только пришел работать в Ньюберри, Кэтрин устроила мне экскурсию по всем закуткам и щелям. Она гордо показывала мне хранилище, комнату с артефактами, пустую комнату в восточном крыле, где Мэтт упражняется в пении, ужасающе неубранный кабинет мистера Алистера, кабинеты других работников, столовую для персонала. Когда Кэтрин открыла дверь на лестницу, по пути в комнату охраны, я на секунду запаниковал. Разглядел белые прутья крест-накрест и шарахнулся, как испуганная лошадь.
– Что это? – спросил я Кэтрин.
– А, это клетка, – спокойно ответила она.
– Это лифт?
– Нет, просто клетка. Не думаю, что ею пользуются.
– А-а. – Я подошел к ней и заглянул внутрь. – А дверь там, внизу, есть?
– Нет. В нее попасть нельзя.
– Ясно. – Мы поднялись по лестнице и продолжили нашу экскурсию. С тех пор я стараюсь не пользоваться этой лестницей. Стараюсь не думать о клетке; я не хочу вообще помнить о ней. Но если когда-нибудь я окажусь в ней, я точно не смогу выбраться.
В Чикаго такая превосходная архитектура, что чувствуется необходимость что-нибудь сносить время от времени и воздвигать жуткие здания, чтобы народ мог оценить прелесть старины.
Будет выстрел, вопль, человеческий вопль. И пауза. И потом: «Клэр! Клэр!» И больше ничего. Я секунду посижу, не думая, не дыша. Филип побежит туда, и я побегу, и Марк, и все мы столкнемся у одной точки. Но там ничего не будет. Кровь на земле, блестящая и густая. Прижатая сухая трава. Мы будем смотреть друг на друга над лужей крови. Мы еще не знакомы. В своей постели Клэр услышит крик. Она услышит, как кто-то зовет ее, сядет, сердце будет часто биться в груди. Побежит вниз, за дверь, на поляну, в одной ночной рубашке. Увидит нас троих, замрет, ничего не понимая. За спинами ее отца и брата я прижму палец к губам. Когда Филип пойдет к ней, я повернусь, уйду в безопасность фруктового сада и буду смотреть, как она дрожит в объятиях отца, а Марк будет стоять рядом, нетерпеливый и озадаченный, с гордой мальчишеской щетиной на щеках, и смотреть на меня, как будто пытаясь вспомнить. И Клэр посмотрит на меня, я помашу ей рукой, и она уйдет с отцом домой, и помашет рукой в ответ, худенькая, в развевающейся ночной рубашке, как ангел, и будет становиться все меньше и меньше, исчезая вдалеке, и исчезнет в доме, а я останусь стоять над маленьким политым кровью местом и буду знать: где-то там я умираю.
Встаю. Ступни белые и не шевелятся. Я их не чувствую и не могу пошевелить ими, но иду, шатаясь, по снегу, иногда падаю, снова поднимаюсь и иду, и это продолжается бесконечно, и потом я начинаю ползти. Переползаю через дорогу. Вниз по бетонным ступенькам, цепляясь за поручни. Соль попадает в раны на руках и коленях. Доползаю до телефона-автомата. Семь гудков. Восемь. Девять.
– Да, – говорит мой голос.
– Помоги, – говорю я. – Я на парковке на Монро-стрит. Тут ужасно холодно. Я у будки охранника. Приезжай и забери меня.
– Хорошо. Оставайся там. Мы сейчас будем.
– Да, – говорит мой голос.
– Помоги, – говорю я. – Я на парковке на Монро-стрит. Тут ужасно холодно. Я у будки охранника. Приезжай и забери меня.
– Хорошо. Оставайся там. Мы сейчас будем.
Она осторожно берет руку Генри, которую тот молча протягивает, как будто она выиграла ее у него в покер.
Я с восхищением смотрю, как деловито Клэр ходит по кухне, как будто она Бетти Крокер, как будто она это делала долгие годы. Она справится без меня, думаю я, наблюдая за ней, но я знаю, что это не так. Смотрю, как Альба смешивает воду с пшеницей, и думаю о ней, десяти-, пятнадцати-, двадцатилетней. Но еще не конец. Я еще не выдохся. Я хочу быть здесь. Я хочу видеть их, хочу обнимать их, я хочу жить…
– Папа плачет… – шепчет Альба Клэр.
– Это потому, что приходится есть мою стряпню, – говорит ей Клэр и подмигивает мне, и я вынужден рассмеяться.
– Папа плачет… – шепчет Альба Клэр.
– Это потому, что приходится есть мою стряпню, – говорит ей Клэр и подмигивает мне, и я вынужден рассмеяться.
– Жаль, я не могу сейчас остановить время, – говорит он.
Я пробегаю пальцами по его волосам. Они жестче и гуще, чем раньше, до того как поседели.
– Клэр.
– Генри.
– Пора… – Он останавливается.
– Что?
– Это… я…
– Господи. – Я сажусь на тахту, глядя на Генри. – Но… не надо. Просто… останься. – Я сильно сжимаю его руку.
– Это уже случилось. Постой, дай я сяду рядом с тобой.
Он вытаскивает себя из кресла и садится на тахту. Мы лежим на холодной ткани. Я дрожу в тонком платье. В доме смеются и танцуют. Генри обнимает меня, согревая.
– Почему ты мне не сказал? Зачем позволил мне пригласить всех этих людей? – Я не хочу сердиться, но ничего не могу поделать.
– Не хотел, чтобы ты была одна… после этого. И хотел со всеми попрощаться. Было здорово, последнее ура… Мы лежим тихо какое-то время. Бесшумно падает снег.
– Сколько времени?
– Двенадцатый час. – Я смотрю на часы. – О господи.
Генри берет с другого кресла одеяло и заворачивает нас в него. Поверить в это не могу. Я знала, что это будет скоро, что это должно случиться рано или поздно, но вот оно пришло, и мы лежим здесь и ждем…
– О, почему мы ничего не можем сделать! – шепчу я Генри в шею.
– Клэр…
Руки Генри обнимают меня. Я закрываю глаза.
– Останови это. Откажись. Измени это.
– О Клэр!
Голос у Генри тихий, я смотрю на него и вижу слезы, они сияют в отражающемся от снега свете. Кладу голову на плечо Генри. Он гладит мои волосы. Лежим так долго-долго. Генри потный. Прикладываю ладонь к его лицу – он горит как в лихорадке.
– Сколько времени?
– Почти полночь.
– Мне страшно.
Я обвиваю его руки своими, опутываю его ногами. Невозможно поверить, что Генри, такой крепкий, мой любовник, это настоящее тело, которое я держу, прижавшись изо всех сил, может исчезнуть.
– Поцелуй меня!
Я целую Генри, и вот я одна, под одеялом, на тахте, на холодном крыльце. Идет снег. Внутри смолкает музыка, и я слышу, как Гомес считает: «Десять! Девять! Восемь!», все присоединяются: «Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! С Новым годом!», хлопают пробки шампанского, все разом начинают говорить, кто-то кричит: «А где Генри и Клэр?» На улице пускают ракеты. Сжимаю голову руками и жду.
Я пробегаю пальцами по его волосам. Они жестче и гуще, чем раньше, до того как поседели.
– Клэр.
– Генри.
– Пора… – Он останавливается.
– Что?
– Это… я…
– Господи. – Я сажусь на тахту, глядя на Генри. – Но… не надо. Просто… останься. – Я сильно сжимаю его руку.
– Это уже случилось. Постой, дай я сяду рядом с тобой.
Он вытаскивает себя из кресла и садится на тахту. Мы лежим на холодной ткани. Я дрожу в тонком платье. В доме смеются и танцуют. Генри обнимает меня, согревая.
– Почему ты мне не сказал? Зачем позволил мне пригласить всех этих людей? – Я не хочу сердиться, но ничего не могу поделать.
– Не хотел, чтобы ты была одна… после этого. И хотел со всеми попрощаться. Было здорово, последнее ура… Мы лежим тихо какое-то время. Бесшумно падает снег.
– Сколько времени?
– Двенадцатый час. – Я смотрю на часы. – О господи.
Генри берет с другого кресла одеяло и заворачивает нас в него. Поверить в это не могу. Я знала, что это будет скоро, что это должно случиться рано или поздно, но вот оно пришло, и мы лежим здесь и ждем…
– О, почему мы ничего не можем сделать! – шепчу я Генри в шею.
– Клэр…
Руки Генри обнимают меня. Я закрываю глаза.
– Останови это. Откажись. Измени это.
– О Клэр!
Голос у Генри тихий, я смотрю на него и вижу слезы, они сияют в отражающемся от снега свете. Кладу голову на плечо Генри. Он гладит мои волосы. Лежим так долго-долго. Генри потный. Прикладываю ладонь к его лицу – он горит как в лихорадке.
– Сколько времени?
– Почти полночь.
– Мне страшно.
Я обвиваю его руки своими, опутываю его ногами. Невозможно поверить, что Генри, такой крепкий, мой любовник, это настоящее тело, которое я держу, прижавшись изо всех сил, может исчезнуть.
– Поцелуй меня!
Я целую Генри, и вот я одна, под одеялом, на тахте, на холодном крыльце. Идет снег. Внутри смолкает музыка, и я слышу, как Гомес считает: «Десять! Девять! Восемь!», все присоединяются: «Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! С Новым годом!», хлопают пробки шампанского, все разом начинают говорить, кто-то кричит: «А где Генри и Клэр?» На улице пускают ракеты. Сжимаю голову руками и жду.
Небо пустое, я падаю в высокую траву («Только бы побыстрее»). Я стараюсь не шуметь, и, конечно, отдаленный звук заряжаемых ружей не имеет ко мне никакого отношения… Но нет: меня бросает на землю, я смотрю на свой живот, который разрывается, как гранат, суп из кишок и крови в чаше моего тела; совсем не больно («Такого не бывает»), и я просто смотрю на эту кубистскую версию своих внутренностей. («Кто-то бежит».) Единственное, что я хочу, это видеть Клэр, и я кричу ее имя («Клэр, Клэр!»)… И Клэр склоняется надо мною, она плачет, Альба шепчет: «Папочка…»
– Люблю…
– Генри…
– Всегда…
– Боже, боже…
– Мир достаточно…
– Нет!
– И время…
– Генри!
– Люблю…
– Генри…
– Всегда…
– Боже, боже…
– Мир достаточно…
– Нет!
– И время…
– Генри!
В гостиной очень тихо. Все смотрят на нас, замерев, остолбенев. Поет Билли Холидей, потом кто-то выключает проигрыватель, и наступает тишина. Сижу на полу, держу Генри. Альба склонилась над ним, шепчет ему в ухо, трясет его. Кожа Генри теплая, глаза открыты, смотрит мимо меня, он тяжелый в моих руках, такой тяжелый, бледная кожа разорвана, все внутри красное, разорванная плоть обрамляет тайный мир крови. Качаю Генри. В уголке рта у него кровь. Вытираю ее. Неподалеку взрываются хлопушки.
Смерть матери целиком поглотила моего отца. Каждая минута его жизни с тех пор была отмечена ее отсутствием, каждое его действие было плоским, потому что не было ее, чтобы вдохнуть в него жизнь. Матери бы это очень не понравилось. И когда я был молод, я не понимал этого, но теперь я знаю, как отсутствие означает присутствие, и оно как больной нерв, как темная птица. Если бы мне пришлось продолжать жить без тебя, я бы не смог, ты знаешь. Но мне хотелось бы видеть, как ты идешь свободная, волосы сияют на солнце. Я не видел это своими глазами, только в воображении, которое создает рисунки, которое всегда хотело нарисовать тебя, сияющую; надеюсь, что это видение будет правдивым.
«Wisconsin Death Trip» (1973) – знаменитая книга Майкла Леси из фотографий Чарльза ван Шейка и газетных материалов конца XIX в.; сюрреалистический кошмар, составленный исключительно из фактических материалов. В 1999 г. Джеймс Марш выпустил экранизацию.
привіт, пост у смітничку :)
Рэнди Пауш «Последняя лекция»
У меня возникла «техническая» проблема. Большую часть жизни я находился в прекрасной физической форме, но сейчас у меня десять опухолей в печени, и мне осталось жить всего несколько месяцев.
Я всегда очень трезво относился к себе, но понимал, что для лекции потребуется нечто большее, чем просто бравада. Я спросил себя: «Что я, именно я, могу предложить своим слушателям?» И тут, прямо в приемной, я неожиданно понял. Это снизошло на меня, как озарение! Каковы бы ни были мои достижения, все, что я любил, своими корнями уходило в те мечты и цели, которые я ставил перед собой в детстве... И, так или иначе, мне удалось воплотить почти все! Я понял, что моя уникальность заключалась в конкретности всех моих мечтаний — от почти невыполнимых до самых необычных. Именно это и определило сорок шесть прожитых мною лет. Я знал, что, несмотря на рак, могу считать себя счастливым человеком, потому что мне удалось реализовать эти мечты. И этим я, в большой степени, обязан тому, что меня учили выдающиеся люди. Если я смогу рассказать свою историю с той же страстью, какую испытывал в тот момент, моя лекция сможет помочь другим людям найти путь к реализации своих мечтаний. Со мной был ноутбук. Вдохновленный принятым решением, я тут же отправил электронное письмо организаторам лекций. «Прошу меня извинить за задержку, — писал я. — Назовите мою лекцию так: «Как исполнить мечты детства».
Самолет приземлился в Питтсбурге. В аэропорту меня встречал мой друг, Стив Сиболт. Он специально для этого прилетел из Сан-Франциско. Мы познакомились несколько лет назад, когда я работал в компании Electronic Arts. Я разрабатывал видеоигры, а Стив руководил компанией. Мы стали очень близки, почти как братья.
Я не надел костюм, не надел галстук. Я не собирался выходить перед этими людьми в традиционном профессорском твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях. Я предпочел читать лекцию в той одежде, которая более всего соответствовала моим детским мечтам. На первый взгляд я напоминал парня, который развозит пиццу по заказам. Но на самом деле логотип на моей рубашке был знаком отличия, потому что такой логотип носили те, кто работал в Walt Disney Imagineers, — художники, сценаристы и инженеры, создавшие великолепный парк развлечений. В 1995 году я полгода работал в этой компании. Это было лучшее время в моей жизни, когда исполнились все мои детские мечты. Вот почему я надел и овальный бейджик со своим именем. Его вручили мне, когда я работал на Диснея. Я собирался отдать дань уважения этому периоду жизни и лично Уолту Диснею, который когда-то сказал: «Если ты можешь мечтать, то можешь и воплотить свои мечты в жизнь».
Мои детские мечты: 1.Ощутить чувство невесомости 2.Поиграть в НФЛ 3.Написать статью во Всемирную энциклопедию 4.Стать капитаном Керком 5.Выиграть мягкую игрушку 6.Поработать в компании Диснея.
Деньги никогда не были для нас проблемой — скорее всего, потому, что мои родители никогда не стремились к достатку. Они были экономны до невозможности. Мы редко ужинали в ресторанах. В кино мы ходили раз-два в год. «Посмотри телевизор, — говорили мне родители. — Это бесплатно. Или еще лучше — пойди в библиотеку. Почитай книжку». Когда мне было два года, а моей сестре — четыре, мама повела нас в цирк. Когда мне исполнилось девять, я снова захотел в цирк. «Это тебе не нужно, — сказала мама. — Ты уже был в цирке». По современным меркам, подобное поведение может показаться жестоким, но на самом деле мое детство было волшебным. Я до сих пор считаю себя счастливчиком, которому повезло с родителями.
Очень важно, чтобы мечты были конкретными. Когда я учился в начальной школе, многие дети мечтали стать астронавтами. С самого раннего детства я знал, что мне нет дороги в НАСА. Я слышал, что людей с плохим зрением в астронавты не берут. И я с этим смирился. Я вовсе не собирался быть астронавтом. Мне просто хотелось летать.
Тренер Грэм натаскивал меня безжалостно. Одну тренировку я запомнил навсегда. «Ты все делаешь неправильно, Пауш! Вернись! Повтори еще раз!» Я изо всех сил старался сделать то, чего он от меня требовал. Но моих стараний было недостаточно. «Ты мне должен, Пауш! После тренировки будешь отжиматься». Когда я окончательно выбился из сил, ко мне подошел один из помощников тренера, чтобы немного подбодрить. «Тренер Грэм довольно суров к тебе, правда?» — сказал этот человек. Я с трудом выдавил из себя невнятное «да». «Это хорошо, — сказал мне помощник тренера. — Если ты поступаешь неправильно, а тебе никто не делает замечаний, это значит, что на тебя просто махнули рукой».
В наши дни много говорят о том, что детям нужно повышать самооценку. Но мы не можем дать детям самооценку; они должны выработать ее сами. Тренер Грэм с нами не нянчился. Самооценка? Он знал только один способ ее повышения. Нужно дать детям задание, с которым они не могут справиться. Они будут стараться изо всех сил. У них получится. И это повысит их самооценку. А дальше весь процесс следует повторять снова и снова.
Не могу сказать, что я прочел все слова в каждом томе Всемирной энциклопедии, но просмотрел их все. Меня увлекало то, как замечательно эти слова собраны вместе. Кто написал статью о бородавочнике? Как случилось такое, что редакторы Всемирной энциклопедии позвонили кому-то и сказали: «Вы знаете бородавочников лучше всех на свете. Не могли бы вы написать для нас статью?» А еще был том на букву «3». Кем был тот человек, который так много знает о зулусах, что сумел написать статью для энциклопедии? Может быть, он сам был зулусом?
Мне бы хотелось, чтобы все студенты-медики, изучающие онкологию, увидели то, что видел я. Я видел, как искусно доктор Вулф строит фразы, чтобы придать им позитивный оттенок. Когда мы спросили: «Сколько мне осталось до смерти?», он ответил: «Скорее всего три-шесть месяцев вы будете чувствовать себя вполне сносно». Его слова напомнили мне работу у Диснея. Спросите у работников Диснейленда, когда закрывается парк, и они ответят: «Парк открыт до восьми вечера».
Выходя из кабинета, я думал о том, что сказал Джей в аквапарке, спустившись с водяной горки: «Даже если завтрашние результаты будут плохими, я хочу, чтобы ты знала, как здорово быть живым, быть здесь, с тобой. Что бы нам завтра ни сказали, я не собираюсь умирать, узнав эти новости. Я не умру ни на следующий день, ни через день, ни еще через день. А сегодня мы провели прекрасный день. И я хочу, чтобы ты знала, насколько я рад». Я думал о своих словах и об улыбке Джей. И тогда я понял. Вот так мне и нужно провести остаток жизни.
Самая замечательная стена в моей жизни была высотой всего пять футов шесть дюймов. Она была прекрасной. Но она довела меня до слез, заставила полностью переоценить мою жизнь и позвонить отцу в беспомощной попытке справиться с ней. Этой стеной была Джей. Как я уже говорил, мне безумно нравилось преодолевать неприступные стены в жизни академической и профессиональной. Я не стал рассказывать слушателям о том, как ухаживал за женой, потому что это было связано со слишком сильными эмоциями. И все же те слова, что я произнес со сцены, полностью соответствовали раннему этапу наших с Джей отношений: «...Неприступные стены могут остановить только тех, кто не мечтает о чем-либо изо всех сил. Они для того, чтобы останавливать других людей».
Не забывайте о свободном времени. Если вы читаете электронную почту или проверяете свой автоответчик, то это уже не отпуск. Когда мы с Джей отправились в медовый месяц, то сразу решили провести его наедине. Но мой начальник настаивал, чтобы я оставил свои координаты на случай, если кому-то нужно будет со мной связаться. Поэтому я оставил на автоответчике такое сообщение: «Привет, это Рэнди. Я не женился до тридцати девяти лет, поэтому теперь мы с моей женой решили провести месяц вдвоем. Я надеюсь, вас это не огорчает, но вот моего начальника даже очень. Конечно, до меня можно дозвониться». После этих слов я перечислил имена родителей Джей и назвал город, где они живут. «Если вы позвоните в справочную, вам дадут их номер. А потом, если вы убедите моих тестя и тещу в том, что у вас действительно срочное дело, ради которого стоит, прервать медовый месяц их единственной дочери, они дадут вам наш номер». Нам так никто и не позвонил.
Я понимаю, что на лунную программу были потрачены миллиарды долларов. Эти деньги можно было направить на борьбу с бедностью и голодом. Но я же ученый, и я считаю вдохновение важнейшим средством на пути добра. Когда вы тратите деньги на борьбу с бедностью, это прекрасно. Но очень часто ваша работа затрагивает лишь отдельных людей или страны. Высадка же на Луну вдохновила все человечество. В людях проснулся огромный потенциал, который поможет решить самые серьезные проблемы нашей планеты. Позвольте себе мечтать. Научите мечтать своих детей. Не мешайте им мечтать, даже если из-за этого они лягут спать позже, чем следует.
Однажды он сказал мне, что паралитикам очень тяжело переносить перепады температуры, потому что они не могут дрожать.
Старайтесь сделать общение оптимальным. Убедитесь, что никому из вас не холодно, никто не устал и не голоден. Если есть возможность, встречайтесь за обедом. Еда всегда смягчает атмосферу. Вот почему в Голливуде все важные вопросы решаются «за ланчем». Дайте высказаться всем. Не заканчивайте предложений за другого человека. Не думайте, что ваша идея станет более яркой, если вы будете говорить громче или быстрее.ша идея станет более яркой, если вы будете говорить громче или быстрее.
Формулируйте альтернативы в виде вопросов. Вместо того чтобы говорить: «Я считаю, что мы должны сделать А, а не В», скажите то же самое иначе: «Что, если нам сделать А вместо В?» Это позволит людям высказывать свою точку зрения, а не защищать отвергнутый вариант.
Работая в университете, я занимался обзором научной прессы. Кроме того, мне приходилось просить других профессоров читать научные статьи и составлять по ним обзоры. Это довольно скучная работа. Мне пришла в голову отличная идея. Вместе с каждой статьей я стал отправлять коробку шоколадок. «Спасибо, что согласились составить обзор, — писал я. — В знак признательности отправляю Вам эти шоколадки. Только съешьте их уже после того, как составите обзор». Получив такую записку, люди улыбались. И мне не приходилось перезванивать им и напоминать о работе. У них на столе стояла коробка шоколада. Они помнили, что им нужно делать. Конечно, иногда мне приходилось отправлять электронные письма с напоминаниями. Но в этом случае мне было достаточно ограничиться намеком: «Вы еще не съели шоколад?» Коробка конфет стала отличным средством общения. Это приятная и сладкая награда за хорошо сделанную работу.
Я всегда восхищался предусмотрительными людьми. В колледже со мной учился некий Норман Мейровиц. Однажды он проводил презентацию. Лампочка в проекторе перегрелась и лопнула. В аудитории поднялся шум. Новую лампочку могли принести только через десять минут. «Все в порядке, — объявил Норм. — Вам не о чем беспокоиться». Мы наблюдали, как он подошел к своему рюкзаку и вытащил оттуда что-то. Норман Мейровиц пришел на презентацию с запасной лампой для проектора. Ну кто из нас додумался бы до такого? Наш профессор Энди ван Дам сидел рядом со мной. Он наклонился ко мне и сказал: «Этот парень добьется успеха». Он был прав. Норман стал руководителем крупной фирмы Macromedia Inc.
В любом случае, каким бы ни был цвет, я люблю мелки. На последней лекции я использовал несколько сотен мелков. Я хотел, чтобы каждый мой слушатель взял с собой по мелку. Но в спешке и суете я забыл поставить людей с мелками у дверей. Очень жаль. Мой план был таков. Когда я начал бы говорить о детских мечтах, то попросил бы всех закрыть глаза и потереть мелки в пальцах — чтобы ощутить их фактуру, обертку, воск. А потом я бы попросил поднести мелки к носу и сделать глубокий вдох. Запах мела всегда возвращает нас в детство, правда? Однажды я видел, как мой коллега проделал такой эксперимент с группой людей, и это вдохновило меня. С того времени я стал носить мелок в кармане рубашки. Когда мне нужно вернуться в прошлое, я просто подношу его к носу и оказываюсь в детстве. Я все еще предпочитаю черный и белый мелки, но это же я. Любой цвет обладает той же силой. Вдохните запах мела. И вы поймете.
Хорошо известно, что у сегодняшней молодежи сильно завышена самооценка. В университетских аудиториях я сталкиваюсь с этим постоянно. Многие выпускники пребывают в твердом убеждении, что немедленно будут приняты на работу, поскольку их интеллект не вызывает сомнений. А перспектива начать карьеру с самого низа повергает всех в глубочайшее уныние. Своим студентам я советую: «Если вам удастся найти работу на почте, вы должны быть счастливы. А оказавшись на почте, вы должны сделать вот что — стать первоклассным сортировщиком корреспонденции!» Никому не хочется слышать оправданий типа: «Я неважно сортирую почту, потому что эта работа меня недостойна». Нет такой работы, которая была бы тебя недостойна. И если ты не можешь (или не хочешь) сортировать письма, то где доказательства, что ты сможешь делать что-то другое.
Мне написал сорокалетний мужчина, страдающий тяжелым заболеванием сердца. Он рассказал о Кришнамурти. Этот духовный лидер Индии умер в 1986 году. Однажды у Кришнамурти спросили, что можно сказать другу, который скоро умрет. Он ответил: «Скажи своему другу, что вместе с ним умрет часть тебя. И эта часть отправится с ним. Куда бы он ни пошел, ты пойдешь вместе с ним. Он не будет одинок». В своем письме этот мужчина написал: «Я знаю, что вы не одиноки».
Для начала мы оба припомнили замечательный совет, который постоянно слышим в самолетах: «Сначала наденьте кислородную маску на себя, а потом помогайте другим». Джей настолько бескорыстна, что зачастую забывает о себе. Когда нам плохо — физически или эмоционально, — мы уже не можем помочь другим людям, даже маленьким детям. Поэтому нет ничего плохого или эгоистичного в том, чтобы посвятить какое-то время себе, отдохнуть, подзарядить свои батарейки.
«Мотоциклы Ява 250, 350. Руководство по ремонту».
Уход за мотоциклом "Ява" прост и не занимает много времени.
Рекомендуется почаще вынимать сетку воздухофильтра, промывать ее в бензине и пропитывать вязким маслом, например МС, МК или нигролом. Периодичность этой работы определяется водителем в зависимости от условий эксплуатации мотоцикла. При эксплуатации мотоцикла только по асфальтированным дорогам достаточно промывать и смазывать сетку фильтра один-два раза и неделю. При езде по очень пыльным дорогам это надо производить ежедневно. Следует помнить о том, что сильно загрязненный контактно-масляный воздухофильтр и особенно бумажный микрофильтр нарушают регулировку карбюратора, смесь становится переобогащенной, двигатель дымит и плохо "тянет", расход горючего возрастает.
Геометрические параметры главного жиклера, установленного в карбюраторе заводом-изготовителем, обеспечивают так называемую экономичную регулировку карбюратора, при которой удается получить оптимальное сочетание расходных и динамических характеристик двигателя. Как правило, эта регулировка у мотоциклов "Ява" несколько смещена в сторону обеднения смеси, так что в процессе эксплуатации мотоцикла не следует увлекаться ездой на полном дросселе, иначе может произойти перегрев двигателя и заклинивание поршня, тем более, что на последней четверти хода дросселя прирост скорости движения малоощутим.
Окончательная форма глушителя и его перегородок (акустических элементов) подбирается после многочисленных лабораторных и дорожных испытаний. Почти всякое изменение подобранных элементов, в том числе и засорение системы выпуска нагаром, вызывает либо уменьшение мощности двигателя, либо увеличение расхода топлива, либо возрастание шума выхода отработавших газов или комбинацию из вышеперечисленных недостатков в работе системы выпуска.
Единственно допустимая переделка системы выпуска мотоциклов "Ява" заключается в укорочении (отрезанием внутреннего конца) трубок акустического фильтра до 110 мм. Это дает некоторое увеличение мощности двигателя при работе на малых оборотах коленчатого вала. Однако при этом увеличивается звук выхлопа, поэтому такая переделка системы выпуска возможна лишь в сельской местности, где она является даже целесообразной, так как мотоцикл там эксплуатируется но плохим дорогам на малых и средних скоростях движения. Удаление всей трубки акустического фильтра, кроме чрезмерного повышения шума выхлопа, вызывает увеличение расхода топлива.
Нельзя стучать по торцу трубки при ее установке в корпус глушителя, так как от ударов стенки трубки сминаются. Если трубка вставляется очень туго, нужно спилить напильником на трубке места, которые затрудняют ее установку в перегородки корпуса.
Считается, что аккумуляторная батарея в результате саморазряда теряет в день примерно 1% емкости, следовательно, через 90 дней хранения она будет иметь около 10% первоначальной емкости. Исходя из вышеизложенного, минимально один раз в три месяца батарею нужно разрядить лампочкой 5 Вт 6В до напряжения 5,3 В (на элементах 1,75 В) и снова полностью зарядить ее током 0,7 А.
Реле-регулятор мотоциклов "Ява" описываемых моделей имеет досаднейший недостаток, отражающийся на его работе: он установлен в таком месте, где может подвергаться механическим повреждениям во время снятия и установки статора генератора, при небрежных манипуляциях с правой крышкой картера двигателя и при других операциях, когда генератор, а вместе с ним и реле-регулятор не закрыты крышкой картера.
Следует отметить, что в затрудненном пуске двигателя никогда не бывает виноват аккумулятор. Если даже слабо горят (но не гаснут) контрольные лампочки в спидометре, мотоцикл всегда можно завести педалью пускового механизма. В случае полного отказа аккумуляторной батареи можно завести двигатель мотоцикла "с хода".
Эксплуатация мотоциклов с большими скоростями и с большой нагрузкой характерна для дальних туристских пробегов. Туристам не следует бояться чрезмерного образования нагара в поездке, хотя мотоцикл часто заправляют не всегда хорошими по чистоте и качеству нефтепродуктами.
Стуки и шумы в кривошипно-шатунном механизме двигателя.Стуки от детонации рабочей смеси. При нормальном сгорании рабочей смеси скорость горения при этом достигает 20—40 м/с, давление образующихся газов повышается сравнительно постепенно. При детонации ударная волна вызывает вибрацию цилиндра, поршня и других деталей кривошипно-шатунного механизма, которые издают звонкие металлические стуки, особенно отчетливо прослушивающиеся в верхней части цилиндра. Процесс сильной детонации сопровождается резким падением мощности двигателя. Возникновение детонации возможно на любой стадии эксплуатации мотоцикла, в том числе и в период обкатки. Если детонационные стуки возникают только при резком разгоне мотоцикла (при резком открытии дросселя) или при перегрузке двигателя, например во время подъема в гору на высокой передаче, и прекращаются при движении мотоцикла с установившейся скоростью или при переходе на соответствующую режиму движения передачу, это можно считать допустимым, хотя и нежелательным явлением. Если же детонационные стуки возникают во время движения мотоцикла с установившейся скоростью, то надо искать причину, их вызвавшую, так как детонация — явление ненормальное и вредное для двигателя. Основные причины, вызывающие детонацию, следующие:1) несоответствие сорта топлива степени сжатия данного двигателя;2) перегрев двигателя, например при длительном движении с максимальной скоростью при плохо отрегулированном карбюраторе или при езде на продолжительных подъемах с тяжело нагруженной коляской на несоответствующей передаче.
Особенно внимательно следует следить за состоянием цепной передачи закрытой защитным кожухом. На мотоциклах, не оснащенных защитным кожухом, "обрыв" или соскакивание цепи — это чаще всего только непредвиденная остановка и потерянное время, затраченное на ремонт старой или установку новой цепи. При наличии защитного кожуха "обрыв" цепи — это уже аварийная ситуация, так как соскочившая или разъединившаяся цепь, как правило, заклинивается между звездочкой и кожухом, что приводит к его разрыву или заклиниванию заднего колеса. Разорванный цепь кожух может своими острыми кромками поранить ноги пассажира и разрезать покрышку и камеру заднего колеса. Если заклинивание заднего колеса или разрыв покрышки происходит на большой скорости, то неминуем занос, который может привести к падению или столкновению со встречным транспортом.
Кроме обрыва или соскакивания цепи одной из причин, могущей создать аварийную ситуацию, является разъединение половин кожуха цени из-за нарушения крепления. Как известно, половины кожуха скреплены болтом и гайкой М6, зафиксированной при помощи шплинта. Однако многие мотоциклисты после разъединения половин кожуха для смены или смазки цепи при установке половин кожуха на место пренебрегают шплинтованием. Эта небрежность, как правило, кончается весьма пагубно, так как вибрации кожуха, сообщаемые ему задним колесом, нарушают крепление половин. Незафиксированная шплинтом гайка отвинчивается, что приводит к разъединению половин кожуха во время движения. В результате этого нижняя половина, подхваченная цепью, затягивается на зубья ведомой звездочки, что вызывает блокировку заднего колеса со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Окончательно смонтировав покрышку на обод, накачать камеру до давления, несколько превышающего нормальное, затянуть гайку до вентиля, затем выпустить весь воздух из камеры и вновь накачать до нормального давления. Это нужно сделать для того, чтобы камера хорошо (без складок) расположилась внутри покрышки, а покрышка заняла свое место на ободе колеса.
Необходимо следить за состоянием наружных оболочек тросов. Участки оболочек, касающиеся деталей мотоцикла, необходимо дополнительно обматывать изоляционной лентой, тем самым предохранения их от протирания. Поврежденную наружную оболочку троса можно восстановить, надев на оголенный участок хлорвиниловую трубку или обмотав его изоляционной лентой.
На этих моделях мотоциклов "Ява" шкала спидометра не оборудована подсветом, что создает известные неудобства при езде в темное время суток. Этот недостаток легко устраним. Патрон для лампы можно приобрести или изготовить по аналогии с патронами контрольных ламп. Держатель патрона лампы изготавливается из жести и устанавливается на кронштейне, крепящем спидометр к корпусу фары. Клемму патрона нужно соединить куском монтажного провода с клеммой 58 центрального переключателя. Никакого дополнительного устройства для включения подсвета шкалы не требуется, гак как лампа будет включаться одновременно с любыми осветительными приборами мотоцикла.
В процессе эксплуатации все узлы мотоцикла изнашиваются и наступает время их ремонта. В условиях индивидуальной эксплуатации наиболее целесообразным и рациональным способом ремонта изношенных узлов в агрегатах мотоцикла является их замена новыми узлами или замена в трущейся паре одной детали, подвергнувшейся большему износу. Когда менять и что менять и первую очередь, что приобретать из запасных частей? Эти вопросы всегда волнуют начинающих мотоциклистов. Нижеприведенные рекомендации о сроках смены деталей являются более реальными, чем цифры, обозначающие пробег мотоцикла, так как пробег еще не показатель износа деталей. Отклонения от среднего километража могут быть чуть ли не в два раза в ту или другую сторону.
Jon Krakauer «Into the Wild»
Please return all mail I receive to the sender. It might be a very long time before I return South. If this adventure proves fatal and you don’t ever hear from me again I want you to know you‘re a great man. I now walk into the wild. Alex.
I wanted movement and not a calm course of existence. I wanted excitement and danger and the chance to sacrifice myself for my love. I felt in myself a superabundance of energy which found no outlet in our quiet life. Leo Tolstoy, “Family Happiness” passage highlighted in one of the books found with Chris McCandless’s remains.
McCandless spent the next six weeks on the move across the Southwest, traveling as far east as Houston and as far west as the Pacific coast. To avoid being rolled by the unsavory characters who rule the streets and freeway overpasses where he slept, he learned to bury what money he had before entering a city, then recover it on the way out of town. On February 3, according to his journal, McCandless went to Los Angeles “to get a ID and a job but feels extremely uncomfortable in society now and must return to road immediately.”
I’d like to repeat the advice I gave you before, in that I think you really should make a radical change in your lifestyle and begin to boldly do things which you may previously never have thought of doing, or been too hesitant to attempt. So many people live within unhappy circumstances and yet will not take the initiative to change their situation because they are conditioned to a life of security, conformity, and conservatism, all of which may appear to give one peace of mind, but in reality nothing is more damaging to the adventurous spirit within a man than a secure future. The very basic core of a man’s living spirit is his passion for adventure. The joy of life comes from our encounters with new experiences, and hence there is no greater joy than to have an endlessly changing horizon, for each day to have a new and different sun.
Then, on a brisk September morning, deliverance seemed to be at hand. McCunn was stalking ducks with what remained of his ammunition when the stillness was rocked by the buzz of an airplane, which soon appeared overhead. The pilot, spotting the camp, circled twice at a low altitude for a closer look. McCunn waved wildly with a fluorescent-orange sleeping-bag cover. The aircraft was equipped with wheels rather than floats and thus couldn’t land, but McCunn was certain he’d been seen and had no doubt the pilot would summon a floatplane to return for him. He was so sure of this he recorded in the journal that “I stopped waving after the first pass. I then got busy packing things up and getting ready to break camp.”But no airplane arrived that day, or the next day, or the next. Eventually, McCunn looked on the back of his hunting license and understood why. Printed on the little square of paper were drawings of emergency hand signals for communicating with aircraft from the ground. “I recall raising my right hand, shoulder high and shaking my fist on the plane’s second pass,” McCunn wrote. “It was a little cheer-like when your team scored a touchdown or something.” Unfortunately, as he learned too late, raising a single arm is the universally recognized signal for “all OK; assistance not necessary.” The signal for “SOS; send immediate help,” is two upraised arms. “That’s probably why after they flew somewhat away they returned for one more pass and on that one I gave no signal at all (in fact I may have even turned my back to the plane as it passed),” McCunn mused philosophically. “They probably blew me off as a weirdo.”
A lot of us are like that-I’m like that, Ed Abbey was like that, and it sounds like this McCandless kid was like that: We like companionship, see, but we can’t stand to be around people for very long. So we go get ourselves lost, come back for a while, then get the hell out again. And that’s what Everett was doing. “Everett was strange,” Sleight concedes. “Kind of different. But him and McCandless, at least they tried to follow their dream. That’s what was great about them. They tried. Not many do.”
On weekends, when his high school pals were attending “keg-gers” and trying to sneak into Georgetown bars, McCandless would wander the seedier quarters of Washington, chatting with prostitutes and homeless people, buying them meals, earnestly suggesting ways they might improve their lives.
Rather than love, than money, than fame, give me truth. I sat at a table where were rich food and wine in abundance, an obsequious attendance, but sincerity and truth were not; and I went away hungry from the inhospitable board. The hospitality was as cold as the ices.Henry David Thoreau, "Walden, or Life in the Woods" passage highlighted in one of the books found with Chris McCandless’s remains. At the top of the page, the word “truth” had been written in large block letters in McCandless’s hand.
The summer after his freshman year of college, Chris returned to Annandale and worked for his parents’ company, developing computer software. “The program he wrote for us that summer was flawless,” says Walt. “We still use it today and have sold copies of the program to many clients. But when I asked Chris to show me how he wrote it, to explain why it worked the way it did, he refused. ‘All you need to know is that it works,’ he said. ‘You don’t need to know how or why.’
Less than twenty-four hours after landing in Fairbanks, Carine and Sam flew on to Anchorage, where Chris’s body had been cremated following the autopsy at the Scientific Crime Detection Laboratory. The mortuary delivered Chris’s ashes to their hotel in a plastic box. “I was surprised how big the box was,” Carine says. “His name was printed wrong. The label said Christopher R. MCCANDLESS. His middle initial is really J. It ticked me off that they didn’t get it right. I was mad. Then I thought, ‘Chris wouldn’t care. He’d think it was funny.’“
In 1977, while brooding on a Colorado barstool, picking unhappily at my existential scabs, I got it into my head to climb a mountain called the Devils Thumb. An intrusion of diorite sculpted by ancient glaciers into a peak of immense and spectacular proportions, the Thumb is especially imposing from the north: Its great north wall, which had never been climbed, rises sheer and clean for six thousand feet from the glacier at its base, twice the height of Yosemite’s El Capitan.
All that held me to the mountainside, all that held me to the world, were two thin spikes of chrome molybdenum stuck half an inch into a smear of frozen water, yet the higher I climbed, the more comfortable I became. Early on a difficult climb, especially a difficult solo climb, you constantly feel the abyss pulling at your back. To resist takes a tremendous conscious effort; you don’t dare let your guard down for an instant. The siren song of the void puts you on edge; it makes your movements tentative, clumsy, herky-jerky. But as the climb goes on, you grow accustomed to the exposure, you get used to rubbing shoulders with doom, you come to believe in the reliability of your hands and feet and head. You learn to trust your self-control.
The evening sky was cold and cloudless. I could see all the way to tidewater and beyond. At dusk I watched, transfixed, as the lights of Petersburg blinked on in the west. The closest thing I’d had to human contact since the airdrop, the distant lights triggered a flood of emotion that caught me off guard. I imagined people watching baseball on television, eating fried chicken in brightly lit kitchens, drinking beer, making love. When I lay down to sleep, I was overcome by a wrenching loneliness. I’d never felt so alone, ever.
Moreover, as the ground thawed, his route turned into a gauntlet of boggy muskeg and impenetrable alder, and McCandless belatedly came to appreciate one of the fundamental (if counterintuitive) axioms of the North: winter, not summer, is the preferred season for traveling overland through the bush.
On July 2, McCandless finished reading Tolstoys “Family Happiness,” having marked several passages that moved him: He was right in saying that the only certain happiness in life is to live for others… I have lived through much, and now I think I have found what is needed for happiness. A quiet secluded life in the country, with the possibility of being useful to people to whom it is easy to do good, and who are not accustomed to have it done to them; then work which one hopes may be of some use; then rest, nature, books, music, love for one’s neighbor-such is my idea of happiness. And then, on top of all that, you for a mate, and children, perhaps-what more can the heart of a man desire?
Andy Horowitz, one of McCandless’s friends on the Woodson High cross-country team, had mused that Chris “was born into the wrong century. He was looking for more adventure and freedom than today’s society gives people.” In coming to Alaska, McCandless yearned to wander uncharted country, to find a blank spot on the map. In 1992, however, there were no more blank spots on the map-not in Alaska, not anywhere. But Chris, with his idiosyncratic logic, came up with an elegant solution to this dilemma: He simply got rid of the map. In his own mind, if nowhere else, the terra would thereby remain incognita.
“DAY 100! MADE IT!” he noted jubilantly on August 5, proud of achieving such a significant milestone, “BUT IN WEAKEST CONDITION OF LIFE. DEATH LOOMS AS SERIOUS THREAT. TOO WEAK TO WALK OUT, HAVE LITERALLY BECOME TRAPPED IN THE WILD.-NO GAME.”
On the other side of the page, which was blank, McCandless penned a brief adios: “I HAVE HAD A HAPPY LIFE AND THANK THE LORD. GOODBYE AND MAY GOD BLESS ALL!” Then he crawled into the sleeping bag his mother had sewn for him and slipped into unconsciousness. He probably died on August 18, 112 days after he’d walked into the wild, 19 days before six Alaskans would happen across the bus and discover his body inside.
Кузьма Скрябін «Я, Паштєт і Армія»
Дуже швидко виявилося, що конструктор тих нар видумав їх таким чином, що лежати довше десяти хвилин на них було неможливо — спина спочатку боліла, а потім взагалі втрачала чутливість. На п’ятнадцятій хвилині починали відніматися руки. Ще пару хвилин, і ти вже був готовий видати державну таємницю, але оскільки нічого не знав, то простіше було встати і більше не мучитись.
КОСІЛЬЩІКИ! Це була еліта армійського суспільства — кращі в країні — художники, будівельники, музиканти, космонавти, астронавти, тобто богема, а ще — узбеки, таджики, вірмени, грузини та один естонець, які не хотіли віддавати армії два власних роки, і придумували найфантастичніші способи, щоб цього уникнути. А я їм активно помагав!
Ричард Фейнман «Какое ТЕБЕ дело до того, что думают другие?»
У меня есть друг, художник, и порой он принимает такую точку зрения, с которой я не согласен. Он берет цветок и говорит: «Посмотри, как он прекрасен». И тут же добавляет: «Я, будучи художником, способен видеть красоту цветка. Но ты, будучи ученым, разбираешь его на части, и он становится скучным». Я думаю, что он немного ненормальный. Во-первых, красота, которую видит он, доступна другим людям — в том числе и мне, в чем я уверен. Несмотря на то, что я, быть может, не так утончен в эстетическом плане, как он, я все же могу оценить красоту цветка. Но в то же время я вижу в цветке гораздо больше него. Я могу представить клетки внутри этого цветка, которые тоже обладают красотой. Красота существует не только в масштабе одного сантиметра, но и в гораздо более малых масштабах. Существуют сложные действия клеток и другие процессы. Интересен тот факт, что цвета цветка развились в процессе эволюции, чтобы привлекать насекомых для его опыления; это означает, что насекомые способны видеть цвета. Отсюда возникает новый вопрос: существует ли эстетическое чувство, которым обладаем мы, и в более низких формах жизни? Знание науки порождает множество интересных вопросов, так что оно только увеличивает восторг, тайну и благоговение, которое мы испытываем при виде цветка. Только увеличивает. Я не понимаю, каким образом оно может уменьшать.
Меня воспитали в еврейской религиозной традиции — каждую пятницу моя семья ходила в храм, меня водили в то, что называют «воскресной школой», и в течение некоторого времени я даже изучал древнееврейский язык, — но в то же время мой отец рассказывал мне о мире. Когда я слушал рассказ раввина о каком-нибудь чуде, например, о кусте, листья которого дрожали, несмотря на то, что ветра не было, я пытался приспособить это чудо к реальному миру и объяснить его через явления природы.Некоторые чудеса понять было сложнее, чем другие. Чудо с листьями было простым. Идя в школу, я услышал слабый шум: несмотря на то, что ветра не было, листья на кусте немного покачивались, потому что они находились в таком положении, что создавали своего рода резонанс. Тогда я подумал: «Ага! Это хорошее объяснение видения Илией куста, листья которого дрожали без ветра!» Но были такие чудеса, которые я никак не мог объяснить. Например, была одна история, когда Моисей бросает свой посох, и тот превращается в змею. Я не мог представить, что видели свидетели сего, что заставило бы их думать, что его посох — змея. Если бы я вспомнил то время, когда был младше, то история с Санта-Клаусом дала бы мне ключ. Но в то время я не обладал достаточным знанием, чтобы подумать о том, что, быть может, стоит подвергнуть сомнению истинность историй, которые не соответствуют природе. Когда я узнал, что Санта-Клауса не существует, я не расстроился, а, скорее, почувствовал облегчение от того, что факт, что так много детей по всему миру получают подарки в одну и ту же ночь, имеет гораздо более простое объяснение! История становилась все более сложной — она не укладывалась в голове. Санта-Клаус представлял собой особый обычай, который мы праздновали в своей семье, причем относясь к этому не слишком серьезно. Но чудеса, о которых я слышал, были связаны с реальностью: был храм, куда люди ходили каждую неделю; была воскресная школа, где раввины рассказывали детям о чудесах; все это весьма впечатляло. Санта-Клаус не был связан с огромными заведениями, вроде храма, которые, как я знал, были реальны.
Таким образом, все время, пока я ходил в воскресную школу, я всему верил и постоянно пытался сложить все в одно целое. Но конечно же, в конечном итоге, рано или поздно, должен был наступить кризис. Кризис наступил, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать. Раввин рассказывал нам историю об Испанской Инквизиции, когда евреи подвергались ужасным мучениям. Он рассказал нам о конкретной женщине, которую звали Руфь, что она сделала, какие аргументы были в ее пользу и какие против нее — всю историю, как если бы ее записал секретарь суда. Я был всего лишь невинным ребенком, который слушал всю эту ерунду и верил, что это настоящие мемуары, потому что раввин никогда не упоминал об обратном. В самом конце раввин описал, как Руфь умирала в тюрьме: «И, умирая, она думала», — ля, ля, ля. Это шокировало меня. Когда закончился урок, я подошел к нему и спросил: «Откуда они узнали, что она думала, когда умирала?» Он говорит: «Ну, дело в том, что мы придумали историю Руфи, чтобы более живо показать, как страдали евреи. На самом деле никакой Руфи не было». Для меня это было слишком. Я почувствовал себя ужасно обманутым: я хотел услышать истинную историю — а не выдуманную кем-то еще, — чтобы я мог решить для себя, что она значит.
Мы с Арлин начали формировать личность друг друга. Она жила в семье, где все были очень вежливы, и была очень восприимчивой к чувствам других людей. Она и меня учила более тонко чувствовать все это. С другой стороны, в ее семье считалось, что во «лжи во спасение» нет ничего плохого. Я думаю, что человек должен обладать отношением типа «Какое тебе дело до того, что думают другие!»Я сказал: «Мы должны выслушивать мнения других людей и принимать их во внимание. Но если они неразумны и если мы считаем, что они ошибочны, то на этом все!» Арлин тут же ухватилась за эту мысль. Ее было легко убедить, что в наших отношениях мы должны быть абсолютно честны друг с другом и говорить все напрямую, с полной искренностью. Это работало просто прекрасно, и мы очень сильно полюбили друг друга; эта была такая любовь, которая не походила ни на одну другую, мне известную.
Наконец, после многочисленных обсуждений, врач из больницы говорит мне, что они считают, что это, скорее всего, болезнь Ходжкина. Он говорит: «Временами ей будет становиться лучше, а временами придется лежать в больнице. Болезнь будет отступать и возвращаться, а ее состояние — постепенно ухудшаться. Полностью обратить ход болезни невозможно. Через несколько лет она умрет». — Мне очень жаль это слышать, — говорю я, — я передам ей Ваши слова. — Нет, нет! — говорит врач, — Мы не хотим огорчать пациента. Мы ей скажем, что у нее воспаление гланд. — Нет, нет! — протестую я. — Мы уже обсудили возможность болезни Ходжкина. Я думаю, что она сможет с этим жить. — Ее родители не хотят, чтобы она знала. Поговори лучше сначала с ними.
Дома все начали меня обрабатывать: мои родители, две моих тетки, наш семейный врач; они все давили на меня, говоря, что я — очень глупый юнец, который не понимает, какую боль он собирается причинить этой замечательной девушке, сказав, что она смертельно больна. «Как ты можешь так ужасно поступать?» — в ужасе вопрошали они. — Потому что мы заключили договор, что мы всегда должны все честно говорить друг другу и на все смотреть прямо. Нет смысла выкручиваться. Она спросит меня, какая у нее болезнь, а я не смогу ей солгать! — Но ты ведешь себя как ребенок! — сказали они, — ля, ля, ля. Меня не оставляли в покое, и все мне говорили, что я не прав. Я считал себя правым, потому что уже говорил с Арлин об этой болезни и знал, что она может посмотреть ей в лицо и что самым правильным решением в данной ситуации будет сказать ей правду. Но, в конце концов, ко мне подходит моя младшая сестренка — которой тогда было лет одиннадцать-двенадцать, — и по ее лицу текут слезы. Она бьет меня в грудь и говорит, что Арлин — такая замечательная девушка, а я — глупый и упрямый брат. Я больше не мог это выносить. Это стало последней каплей: я сломался.
Тогда я написал Арлин прощальное любовное письмо, посчитав, что если она когда-то узнает правду после того, как я ей сказал, что у нее воспаление гланд, между нами все будет кончено. Я все время носил это письмо с собой. Боги никогда не помогают людям; они только все усложняют. Я иду в больницу навестить Арлин — приняв это решение, — там, на кровати, в окружении родителей, сидит она, чем-то расстроенная. Когда она видит меня, ее лицо светлеет и она говорит: «Теперь я знаю, как ценно то, что мы говорим друг другу только правду!»
Кивая головой в сторону родителей, она продолжает:
«Они говорят мне, что у меня воспаление гланд, и я не знаю, верить мне им или нет. Скажи мне, Ричард, у меня болезнь Ходжкина или воспаление гланд?»
— У тебя воспаление гланд, — сказал я и умер внутри. Это было ужасно, просто ужасно! Ее реакция была очень простой: «О! Прекрасно! Тогда я им верю».
Она почувствовала полное облегчение благодаря тому, что мы сумели взрастить такое доверие друг к другу. Все разрешилось и разрешилось наилучшим образом. Ей стало немного лучше, и ее отпустили домой на некоторое время. Примерно через неделю она мне позвонила.
«Ричард, — говорит она, — мне нужно с тобой поговорить. Приходи ко мне».
— Хорошо. — Я удостоверился, что письмо при мне. Я понял, что что-то случилось. Я поднимаюсь в ее комнату, и она говорит: «Сядь». Я присаживаюсь на краешек кровати. «Отлично, а теперь скажи мне, — говорит она, — у меня воспаление гланд или болезнь Ходжкина?»
— У тебя болезнь Ходжкина. — И я поднял руку, чтобы достать письмо.
— Боже! — говорит она. — Должно быть, тебе пришлось пройти через ад!
Я только что сказал ей, что она смертельно больна, при этом признавшись в том, что солгал ей, а о чем думает она? Она переживает обо мне! Мне было ужасно стыдно за себя. Я отдал Арлин письмо.
— Ты должен был действовать так, как обещал. Мы знаем, что делаем; мы правы!
— Извини меня. Мне очень плохо.
— Я понимаю, Ричард. Просто больше никогда не делай этого.
Кивая головой в сторону родителей, она продолжает:
«Они говорят мне, что у меня воспаление гланд, и я не знаю, верить мне им или нет. Скажи мне, Ричард, у меня болезнь Ходжкина или воспаление гланд?»
— У тебя воспаление гланд, — сказал я и умер внутри. Это было ужасно, просто ужасно! Ее реакция была очень простой: «О! Прекрасно! Тогда я им верю».
Она почувствовала полное облегчение благодаря тому, что мы сумели взрастить такое доверие друг к другу. Все разрешилось и разрешилось наилучшим образом. Ей стало немного лучше, и ее отпустили домой на некоторое время. Примерно через неделю она мне позвонила.
«Ричард, — говорит она, — мне нужно с тобой поговорить. Приходи ко мне».
— Хорошо. — Я удостоверился, что письмо при мне. Я понял, что что-то случилось. Я поднимаюсь в ее комнату, и она говорит: «Сядь». Я присаживаюсь на краешек кровати. «Отлично, а теперь скажи мне, — говорит она, — у меня воспаление гланд или болезнь Ходжкина?»
— У тебя болезнь Ходжкина. — И я поднял руку, чтобы достать письмо.
— Боже! — говорит она. — Должно быть, тебе пришлось пройти через ад!
Я только что сказал ей, что она смертельно больна, при этом признавшись в том, что солгал ей, а о чем думает она? Она переживает обо мне! Мне было ужасно стыдно за себя. Я отдал Арлин письмо.
— Ты должен был действовать так, как обещал. Мы знаем, что делаем; мы правы!
— Извини меня. Мне очень плохо.
— Я понимаю, Ричард. Просто больше никогда не делай этого.
Однажды днем мы разговаривали с человеком, который организовывал нашу поездку. Он показывает нам карту железных дорог, и Гвинет видит кривую линию со множеством остановок в центре полуострова Исе — это место далеко от воды; оно далеко отовсюду. Она ставит палец на конец этой кривой и говорит: «Мы хотим поехать туда». Он смотрит на нее и говорит: «О! Вы хотите поехать в… Исеокитцу?» Она говорит: «Да». — Но в Исеокитцу ничего нет, — говорит он, глядя на меня, словно моя жена сошла с ума, в надежде, что я приведу ее в чувство. Тогда я говорю: «Да, правильно; мы хотим поехать в Исеокитцу». Гвинет не говорила об этом со мной, но я знал, о чем она думает: нам очень нравится посещать такие места, которые находятся в самом центре нигде; места, о которых мы никогда не слышали; места, в которых нет ничего.
Мы снова просмотрели весь отчет и нашли этот анализ. Он представлял собой что-то вроде компьютерной модели со всевозможными допущениями, которые совсем необязательно были правильными. Вам известна опасность, которую представляют собой компьютеры; она называется МВМП: мусор вводишь, мусор получаешь!
Но позднее, во время этого же заседания, произошло кое-что весьма интересное. Сначала нам показали фотографии клубов дыма, появившихся из монтажного стыка сразу после зажигания, еще до того как шаттл успел подняться в воздух. Дым выходил из того же места — возможно, из порта проверки на наличие утечки, откуда позднее появилось пламя. Теперь это уже не оставляло сомнений. Все факты соответствовали друг другу.Затем произошло нечто совершенно неожиданное. Инженер из компании «Тиокол», мистер МакДональд, выразил желание что-то нам рассказать. Он пришел на наше заседание сам, без приглашения. Мистер МакДональд сказал, что инженеры компании «Тиокол» пришли к заключению, что низкие температуры некоторым образом связаны с проблемой уплотнений и что они очень и очень этим обеспокоены. Вечером накануне предполагаемого запуска, во время смотра готовности полета, они сказали НАСА, что нельзя запускать шаттл при температуре ниже 53 градусов — эта была самая низкая из температур предыдущих запусков, — а в то утро термометр показывал 29. Мистер МакДональд продолжил, что НАСА «пришла в ужас» от такого заявления. Человек, отвечавший за смотр, некий мистер Маллой, возразил, что доказательств «недостаточно» — некоторые полеты с эрозией и прорывом газа произошли при температуре выше 53 градусов, — поэтому «Тиокол» должен пересмотреть свое возражение против полета.
«Тиокол» дал задний ход, но мистер МакДональд отказался продолжать собрание, сказав: «Если с этим полетом что-то случится, я не хочу стоять перед коллегией следователей и говорить, что я пошел напролом и им сказал махнуть на все рукой и запускать эту штуковину даже за пределами допустимых условий». Это было настолько удивительно, что мистер Роджерс был вынужден спросить: «Я Вас правильно понял, что Вы сказали…», — и он повторил весь рассказ. МакДональд ответил: «Да, сэр». Вся комиссия была шокирована, потому что эту историю мы услышали впервые: дело было не просто в том, что из строя вышли уплотнения, а в том, что из строя вышел кое-кто из начальства.
Однако у нас, в военно-воздушных силах, есть одно правило: проверь шесть. Он пояснил: «Парень ведет самолет, глядя по сторонам, и чувствует себя в полной безопасности. Другой парень поднимается выше него и летит за ним (в «шесть часов» «двенадцать часов» находится непосредственно впереди) и стреляет. Именно так сбивают большинство самолетов. Думать, что ты находишься в безопасности, очень опасно! Где-то все равно есть слабое место, которое нужно отыскать. Всегда нужно проверять шесть часов».
Ходили слухи, что причина, по которой НАСА попыталась запустить шаттл 28 января, несмотря на холодную погоду, состояла в том, что тем вечером президент собирался обратиться с докладом к Конгрессу. По этой теории Белый Дом устроил все таким образом, что во время обращения президента к Конгрессу миссис МакОлифф будет говорить с президентом и Конгрессом из космоса. Это должно было быть просто великолепно: президент сказал бы: «Здравствуйте! Как Ваши дела?» А она ответила бы: «Прекрасно», — что выглядит очень впечатляюще. Поскольку это звучало вполне логично, я начал с того, что допустил очень высокую вероятность возможности такой ситуации. Но были ли какие-то доказательства? Я не знал, как такое можно расследовать. Я мог только размышлять об этом: пробиться к президенту очень сложно; точно так же я не могу позвонить астронавту и поговорить с ней — если она в космосе. Следовательно, посылать сигналы с шаттла к президенту, пока он говорит с Конгрессом, должно быть непростым делом. Чтобы выяснить, не намеревался ли кто-то это сделать, я отправился на самый низкий уровень и начал задавать ребятам технические вопросы. Они показали мне антенны, рассказали о частотах, показали большую радио– и компьютерную систему, — в общем, все, что нужно для связи. Я спросил: «Если бы вам понадобилось передать сообщение куда-то еще — скажем, в Центр Маршалла, — как бы вы это сделали?» Они сказали: «Мы лишь ретрансляционная станция. Все автоматически отправляется в Хьюстон и транслируется оттуда. Здесь мы не занимаемся коммутацией». Таким образом, никаких доказательств я не нашел — по крайней мере, в Кеннеди. Но парни, работавшие там, отнеслись ко мне так хорошо, и все было так замечательно, что я почувствовал себя плохо. Я не люблю обманывать людей. А то, чем я занимался, было низким. Тем не менее, я подумал, что, когда я попаду в Хьюстон, мне лучше сделать то же самое.
Он показал мне записи, которые сделал во время проведения той операции: это не были официальные бумаги, которые сшиваются вместе; это было что-то вроде неофициального, но аккуратно написанного дневника. Я сказал:
«Я слышал, что давление поднялось до 1350».
— Да, — сказал он, — мы затянули гайку на другом конце.
— Это обыкновенная методика?
— Конечно, — ответил он. — Так написано в технологическом процессе.
Он открывает справочник и показывает мне технологический процесс. Там написано: «Создайте давление на гидравлический домкрат. Если этого недостаточно, чтобы получить желаемую круглость, то очень аккуратно затяните гайку на противоположном конце, чтобы добиться желаемого результата», — все это было написано черным по белому! Там ничего не говорилось о том, что затягивание гайки поднимет давление свыше 1200 ф.к.д.; люди, написавшие этот справочник, вероятно, были не в курсе этого. Мистер Фичтел написал в своем дневнике: «Мы очень аккуратно затянули гайку», — точно так же, как написано в инструкции. Я сказал:
«Мистер Ламберт сказал, что предупреждал Вас о том, что нельзя превышать давление в 1200 ф.к.д.»
— Он никогда не предупреждал меня об этом — а почему он должен был это сделать?
Подумав, мы поняли, как такое могло произойти. Предупреждение мистера Ламберта спускалось вниз от уровня к уровню, пока кто-то из среднего звена менеджеров не осознал, что мистер Фичтел работает согласно книге, а значит технологический процесс содержит ошибку. Однако вместо того, чтобы рассказать об этой ошибке мистеру Ламберту, они просто выбросили предупреждение и не стали усложнять себе жизнь.
«Я слышал, что давление поднялось до 1350».
— Да, — сказал он, — мы затянули гайку на другом конце.
— Это обыкновенная методика?
— Конечно, — ответил он. — Так написано в технологическом процессе.
Он открывает справочник и показывает мне технологический процесс. Там написано: «Создайте давление на гидравлический домкрат. Если этого недостаточно, чтобы получить желаемую круглость, то очень аккуратно затяните гайку на противоположном конце, чтобы добиться желаемого результата», — все это было написано черным по белому! Там ничего не говорилось о том, что затягивание гайки поднимет давление свыше 1200 ф.к.д.; люди, написавшие этот справочник, вероятно, были не в курсе этого. Мистер Фичтел написал в своем дневнике: «Мы очень аккуратно затянули гайку», — точно так же, как написано в инструкции. Я сказал:
«Мистер Ламберт сказал, что предупреждал Вас о том, что нельзя превышать давление в 1200 ф.к.д.»
— Он никогда не предупреждал меня об этом — а почему он должен был это сделать?
Подумав, мы поняли, как такое могло произойти. Предупреждение мистера Ламберта спускалось вниз от уровня к уровню, пока кто-то из среднего звена менеджеров не осознал, что мистер Фичтел работает согласно книге, а значит технологический процесс содержит ошибку. Однако вместо того, чтобы рассказать об этой ошибке мистеру Ламберту, они просто выбросили предупреждение и не стали усложнять себе жизнь.
Самим шаттлом управляет, главным образом, компьютер. Как только он включается и начинает работать, то внутри больше никто ничего не делает, потому что возникает огромное ускорение. Когда шаттл достигает определенной высоты, компьютеры на некоторое время немного снижают осевую нагрузку двигателя, а по мере увеличения разрежения воздуха снова ее поднимают. Примерно через минуту после этого отпадают два твердотопливных ракета-носителя; еще через несколько минут отпадает основной топливный резервуар, причем все операции контролируются компьютерами. Шаттл автоматически попадает на орбиту — астронавты просто сидят на своих местах. У компьютеров шаттла не хватает памяти, чтобы хранить все программы до конца полета. После попадания шаттла на орбиту астронавты вынимают некоторые кассеты и загружают программу для следующей фазы полета — всего этих фаз шесть. Ближе к концу полета астронавты загружают программу возвращения на Землю.
На высоте же в 4 000 футов происходит нечто, что выполняет не компьютер: пилот нажимает на кнопку, чтобы опустить шасси. Я нашел это очень странным — глупость, которая, очевидно, связана с психологией пилотов: они герои в глазах публики; все считают, что именно они управляют шаттлом, тогда как истина в том, что им не нужно ничего делать до того момента, когда они нажимают кнопку, чтобы опустить шасси. Для них просто невыносима мысль, что, на самом деле, им делать нечего. Я считал более безопасным тот вариант, когда шасси опускались бы компьютером на тот случай, если астронавты по какой-то причине потеряют сознание. Инженеры-программисты со мной согласились и добавили, что если опустить шасси раньше или позднее нужного времени, то возникнет очень опасная ситуация.
Нил Армстронг, который тоже входил в нашу группу, очень умело излагал свои мысли на бумаге. Он мог посмотреть на мою работу и немедленно найти любое слабое место и каждый раз оказывался прав, что производило на меня очень сильное впечатление.
Короче говоря, надежность аппаратного обеспечения гарантируется наличием четырех, в сущности, независимых идентичных компьютерных систем. Везде, где это возможно, каждый сенсор также имеет несколько копий — обычно четыре, — и каждая копия передает информацию во все четыре серии компьютеров. Если входные сигналы сенсоров не согласуются между собой, то в качестве действующего входного сигнала используется либо определенная средняя величина, либо отбор по принципу большинства, в зависимости от обстоятельств. Поскольку каждый компьютер видит все копии сенсоров, все входные данные и все алгоритмы, согласно которым работает каждый из четырех компьютеров, одинаковы, то результаты, которые получает каждый компьютер, должны быть идентичны на каждом этапе его работы. Время от времени их сравнивают, но, поскольку компьютеры работают с несколько разными скоростями, подключается система остановок и ожиданий в течение определенного времени, после чего и проводится сравнение. Если один из компьютеров выдает не согласующиеся с остальными данные или вообще запаздывает с выдачей ответа, ответ трех других компьютеров, в случае их согласия, считается правильным, и компьютер, который ошибся, изолируется от остальной системы. Теперь, если из строя выйдет другой компьютер, по суждению двух оставшихся, то и он исключается из системы, а полет прекращается: осуществляется возвращение на место приземления, которое происходит под управлением двух оставшихся компьютеров. Совершенно ясно, что это система с резервированием, так как выход из строя одного компьютера не оказывает никакого влияния на выполнение задания. И наконец, в качестве дополнительной гарантии безопасности, существует пятый независимый компьютер, в памяти которого хранятся только программы подъема и спуска и который способен управлять спуском, даже если из строя выйдут более, чем два основных компьютера.
Когда я был моложе, я считал, что наука принесет пользу всем. Для меня была совершенно очевидна ее польза; наука была хорошей. Во время войны я работал над атомной бомбой. Этот результат науки очевидно являл собой очень серьезное дело: он означал уничтожение людей. После войны я очень переживал из-за бомбы. Я не знал, каким будет будущее, и уж точно даже близко не был уверен, что мы протянем так долго. А потому возникал такой вопрос: несет ли наука зло? Если сказать иначе, когда я увидел, какой ужас способна породить наука, то задал себе вопрос: какова ценность науки, которой я посвятил себя, — вещи, которую любил? Это был вопрос, ответ на который должен был дать я. «Ценность науки» — это своего рода отчет, если хотите, содержащий многие мысли, которые приходили ко мне, когда я пытался на этот вопрос ответить.Ричард Фейнман
Первая вещь, в отношении которой науку можно считать ценной, знакома каждому: научное знание дает нам возможность заниматься всевозможными делами и создавать всевозможные вещи. Конечно, когда мы создаем что-то хорошее, то это заслуга не только науки; это также заслуга и морального выбора, который привел нас к хорошей работе. Научное знание — это способность делать либо хорошее, либо плохое, но оно не содержит инструкции по своему использованию. Ценность такой способности очевидна, даже несмотря на то, что она может быть сведена на нет тем, что человек с ней делает. Я научился способу выражения этой общей человеческой проблемы во время поездки в Гонолулу. Там, в буддистском храме, человек, проводивший экскурсию, немного рассказал туристам о буддизме и закончил свой рассказ, сказав, что откроет им кое-что, что они никогда не забудут — я действительно помню это до сих пор. Это была буддистская притча:Каждому человеку дан ключ, открывающий врата рая; этот же самый ключ открывает и врата ада.
Так какова же тогда ценность ключа от врат рая? Истинная правда то, что когда нам недостает ясных инструкций, которые дают нам возможность отличить врата рая от врат ада, то этот ключ может оказаться опасным предметом. Но при этом ценность ключа очевидна: как сможем мы войти в рай, не имея его? Инструкции не имели бы никакой ценности, не будь у нас ключа. Таким образом, очевидно, что, несмотря на то, что наука может породить величайший ужас в мире, она имеет ценность, потому что может создать что-то.
Когда мы обретаем более глубокое знание, вместе с ним приходят более глубокие и более удивительные тайны, которые искушают человека, заманивая его еще глубже. Нас никогда не заботит то, что ответ может разочаровать, с удовольствием и уверенностью мы переворачиваем каждый новый камень, чтобы найти невообразимую странность, ведущую к еще более удивительным вопросам и загадкам — и конечно к великому приключению!
Научное знание — это нечто, состоящее из утверждений разной степени определенности, некоторые из которых далеки от уверенности, другие близки к ней, а третьи являют собой абсолютную определенность.
